Соборяне. Повести и рассказы. Николай Лесков
учитель. – Мне кажется, вам, вероятно, неприятно, что теперь все равны?
– Нет-с, мне не нравится, что не все равны.
Препотенский остановился и, переждав секунду, залепетал:
– Ведь это факт – все должны быть равны.
– Да ведь Пармен Семенович вам это и говорит, что все должны быть равны! – отогнал его от предводителя Термосесов с одной стороны.
– Позвольте-с, – забегал он с другой, но здесь его не допускал Ахилла.
– Оставь, – говорил он, – что ни скажешь – все глупость!
– Ах, позвольте, сделайте милость, я не с вами и говорю, – отбивался Препотенский, забегая с фронта. – Я говорю – вам, верно, Англия нравится, потому что там лорды… Вам досадно и жаль, что исчезли сословные привилегии?
– А они разве исчезли?
– Отойди прочь, ты ничего не знаешь, – сплавлял, отталкивая Варнаву, Ахилла, но тот обежал вокруг и, снова зайдя во фронт предводителю, сказал:
– О всяком предмете можно иметь несколько мнений.
– Да чего же вам от меня угодно? – воскликнул, рассмеявшись, Ту ганов.
– Я говорю… можно иметь разные суждения.
– Только одно будет умное, а другое – глупое, – отвечал Термосесов.
– Одно будет справедливое, другое – несправедливое, – проговорил в виде примирения предводитель.
– У Бога – и у Того одна правда! – внушал дьякон.
– Между двумя точками только одна прямая линия проводится, вторую не проведете, – натверживал Термосесов.
Препотенский вышел из себя.
– Да это что ж? ведь этак нельзя ни о чем говорить! – вскричал он. – Я один, а вы все вместе льстите. Этак хоть кого переспоришь. А я знаю одно, что я ничего старинного не уважаю.
– Это и есть самое старинное… Когда же у нас уважали историю?
– Ну послушай! замолчи, дурачок, – дружественно посоветовал Варнаве Ахилла, а Бизюкина от него презрительно отвернулась. Термосесов же, устраняя его с дороги, наступил ему на ногу, отчего учитель, имевший слабость в затруднительные минуты заговариваться и ставить одно слово вместо другого, вскрикнул:
– Ой, вы мне наступили на самую мою любимую мозоль!
По поводу «любимой мозоли» последовал смех, а Туганов в это время уже прощался с хозяйкой.
Зазвенели бубенцы, и шестерик свежих почтовых лошадей подкатил к крыльцу тугановскую коляску, а на пороге вытянулся рослый гайдук с английскою дорожною кисой[79] через плечо. Наступили последние минуты, которыми мог еще воспользоваться Препотенский, чтобы себя выручить, и он вырвался из рук удерживавших его Термосесова и Ахиллы и, прыгая на своей «любимой мозоли», наскочил на предводителя и спросил:
– Вы читали Тургенева? «Дым»… Это дворянский писатель, и у него доказано, что в России все дым: «кнута, и того сами не выдумали».
– Да, – отвечал Туганов, – кнут, точно, позаимствовали, но зато отпуск крестьян на волю с землею сами изобрели. Укажите на это господину Тургеневу.
– Но ведь крестьян с землей отняли у помещиков, – сказал Препотенский.
– Отняли? неправда.
Кожаный мешок.