Корабельная сторона. Ольга Старушко

      Смену сезонов в городе

      читаешь по трафаретам.

      Унылость букв сообразна

      самой манере письма.

      «Купаться запрещено»

      на шесте у берега – лето.

      Тренога «Опасная зона»

      в сосульках у дома – зима.

      Иных посланий не будет,

      даже и не надейся.

      Весною – «Ремонт дороги».

      Знаешь, чем их мостят.

      На горке, откуда в панике

      бегут трамвайные рельсы,

      Ветер срывает осенью

      с провода «Листопад».

      Две сплошные. Всю дорогу – две сплошные.

      Ныне, присно и вовеки нераздельны.

      Мимо них летят дневные и ночные

      два безудержных потока параллельных.

      Чтобы что-то неизменно было белым,

      подновляет их ночами в ржавом свете,

      полосатых свечек понаделав,

      ангел в светоотражательном жилете.

      И лежат середь бензинового смрада,

      игнорируя решетки переходов,

      целомудренно возлюбленные чада

      свежей версией Тристана и Изольды.

      Как у них там дальше сложится – не знаю,

      но услышу: тормоза кричат визгливо.

      Глядь: а дальше-то всего одна сплошная,

      и на ней периодически – разрывы.

      В прохладной полутьме подземных переходов

      в три флейты дышит Гайдн: за рубль или за так…

      Я у реки людской стою, не зная брода,

      и думаю о переправах и мостах.

      Мы были мастера крушить, сжигать и рушить —

      и видишь, вон куда теченьем занесло…

      Я опускаюсь вглубь. Гайдн просится наружу.

      Флейтист свой инструмент вздымает, как весло.

      Вот так мы и пройдём, мелькая в переходах,

      и истечет река, и обмелеет брод.

      …За рубль или трояк в любое время года.

      Дешевле и Харон дотуда не берет.

      Яично-цинковой синички

      дежурный утренний визит.

      Стою, курю, ломаю спички —

      сидит, через плечо глядит.

      Голодный взгляд. Головка набок.

      Затылок чёрен. Плащик сер.

      Откроешь дверь – блюдет порядок

      мой личный улиционер.

      Ни зёрен ей, ни сальной шкурки:

      квартира, сданная внаём.

      И на балконе лишь окурки

      и выстиранное бельё.

      Как говорится, взятки гладки…

      А съеду – невелик урон.

      Конец четвертого десятка.

      Еще не время для ворон.

      Весь мир на кого-то и как-нибудь делится,

      и в этом источник комедий и драм.

      Собаки гуляют собаковладельцев,

      а кошковладельцы сидят по домам.

      Вот клеть, где арбузы тюремными робами

      толкались, пока их не пустят в расход.

      Тут нынче повязаны елки: с сугробами

      на несколько суток пришел их черед.

      Пока в нас нужда, мы чего-то да стоим

      и службу исполним в назначенный день.

      Удел перезревших – служить перегноем

      для елок, арбузов и новых людей.

      Чей воздух ласточки кроят,

      лепя гнездо в проём оконца,

      чуть не отхватывая прядь

      с виска, обласканного солнцем?

      Чью чепуху несёт ольха?

      Ей голову морочит ветер

      и дразнит пухом паука,

      на муху ставящего сети.

      Чей золотой запас в траве

      из одуванчиков растерян?

      Чью ночь щекочет соловей

      вдоль самой сонной из артерий?

      Чью канитель разводит дождь

      и, как ненужные вещицы,

      швыряет бусины – не трожь! —

      в ладонь, на темя, на ключицы?..

      Чей ритм, радуясь – нашёл! —

      толкает в грудь смелей и чаще?

      Чей мотоцикл-богомол,

      завидя путь, усы таращит?

      Чьей басовитой маетой

      полны