Чужой среди своих 2. Василий Панфилов
да и время сильно уже за полночь, так что, пусть и с большой оглядкой, от сараев я дошёл до дома и времянки. Нацарапывая (весьма криво) на сыплющейся побелке какое-то подобие пирамиды с кружочком наверху, призванным изображать чьё-то там око, поглядываю на дверь.
Нацарапанные знаки тем временем наливаются Силой, которую я не вижу, но чувствую, как чувствую и то, что ночь эта особенная, колдовская…
– Ихес-тухес[16]… – скрутив по-особому пальцу, тычу в сторону двери нашей бывшей домохозяйки, и так, для верности, девять раз. Усмехнувшись злорадно, покидаю наконец негостеприимный двор, и, прыгнув с забора, лечу над дорогой, в трёх или четырёх метрах над землёй, как и положено в такую ночь потомственному ведьмаку из уважаемого раввинского рода!
Непередаваемое ощущение полёта… куда там аэродинамической трубе или прыжку с парашютом! Я лечу и лечу, а ночь, ещё совсем недавно тусклая, расцветает сумрачными красками, подсвечивая деревню и дома, а особенно – колдовские места…
… и, уже с сожалением осознав, что это всего лишь сон, я всеми силами стараюсь его продлить, продлить это ощущение полёта и запомнить, как в моём сне выглядит ночная деревня, подсвеченная колдовскими огнями!
– Жаль, – шепчу я, проснувшись, и снова, в который уже раз, досадую от того, что не умею рисовать…
Сон потихонечку уходит прочь, и, проводив его сожалеющим вздохом, встаю с табуретки, на которой я заснул, и тянусь всем телом. Всё болит… со вчерашнего ещё, я тогда, кажется, вообще всё себе потянул!
За окном уже начало светлеть, и, выключив в горнице свет, я приоткрыл дверь во двор, где на крыльце, зябко кутаясь в отцову куртку, дремлет мама. Поколебавшись, не стал её тревожить, и обойдя осторожно, прошёл сперва в туалет, а потом долго плескался в рукомойнике, пытаясь окончательно проснуться.
Там же, во дворе, размялся, чувствуя себя, как после неудачного спарринга, и кряхтя то и дело, как старый дед с запущенным радикулитом. После, с некоторым сомнением, перебарывая лень и невыветрившуюся усталость, проделал пальчиковую гимнастику, и через несколько минут, можно сказать, почти проснулся.
На летней кухне, стараясь не шуметь, пошарил по кастрюлям и чугункам, и найдя отварную картошку в мундире, быстро почистил её, порезал – с запасом, крупными кусками, кинул на сковородку, не жалея подсолнечного масла.
– Духовитое, – морща нос, разжигаю печку и передразниваю бабку, продавшую нам бутыль, – То-то и оно, что духовитое. Хочешь, не хочешь… а другого нет! А, ладно…
Повздыхав о масле без запаха, свежих помидорах посреди зимы и прочих достижениях прогресса, порезал лук, и уже привычно заправил маслом и луком старую квашеную капусту, которая ещё чуть, и станет уже не просто старой, а испорченной. А так… ничего, за неимением чего-то другого.
Когда картошка уже была почти готова, порезал туда остатки чуть заветрившейся колбасы, а на другой сковороде на скорую
Ихес – родословная, генеалогия, тухес – задница. Идиш.