О чем поет сердце. Важные решения, неслучайные встречи и музыкальная шкатулка, которая спасла три жизни. Любовь Курилюк
осторожно закручивал крышечки на полупустых тюбиках, читая названия: «Кадмий», «Кобальт», «Изумрудно зеленая», «Марс желтый».
Он все оглядывался по сторонам и искал, на что похожи цвета, не находил и еще больше поражался, как можно вот так смешать одно с другим и получить древесную кору, черно-коричневую, отливающую пепельно-серым на свету и синим в темноте, или, словно растерев в руках лепесток ириса, бросить палитру его фиолетово-голубую сущность, а потом снова слепить ее на холсте в единое целое.
– Мамка еды оставила? – Андрей Петрович уже хозяйничал на кухне, разбивая на сковороду два яйца и кидая туда два кружочка колбасы, любительской, с жирком, для себя и Антона.
– Оставила. Кашу сварила. Будете? – Антоша пододвинул кастрюльку на середину стола.
– Нет, спасибо. А я вот тебя все же угощу. Давай тарелку.
И через три минуты они уже за обе щеки уплетали яичницу, откусывая большие куски от хрустящего соленого огурца из трехлитровой банки и шумно жуя их.
Потом Андрей Петрович ушел на работу. Он расписывал стены только что отстроенного Дома культуры, пропадая под потолком, где шагали нарисованные им пионеры, улыбаясь и держа в руках золотые, с вымпелом, горны.
А Антошка слонялся без дела по двору, бегал с друзьями на речку купаться или ходил на базар, раскинувшийся шумным табором через две остановки от дома, на каменистом пустыре.
Там можно было выклянчить яблоко или кулек семечек. А иногда щедрый продавец, поманив стайку ребят с голыми, перепачканными дорожной пылью коленками, усаживал их к себе за прилавок и, ловко взмахнув несколько раз ножом, клал перед каждым красную, сочащуюся сахарным соком арбузную дольку.
– Ешьте, ешьте, пока пчела не прилетела, – говорил продавец и трепал новых знакомых по выцветшим, подстриженным у всех на один манер волосам.
Ребята кивали, жмурились, утирая стекающий с подбородка сок рукавами, потом хватали корки и убегали.
Вечером Андрей Петрович приходил достаточно рано, уставший от постоянной стоячей работы. Тяжело наклоняясь, снимал ботинки и шлепал тапками к себе в комнату.
– Дядя Андрей пришел, – вскочил и в этот раз Антошка со стула. – Я к нему пойду.
– Опять? Смотри, все отцу скажу, – недовольно ворчала мама. – Говорено тебе, не водись ты с этим душегубом. Сядь и пиши буквы, скоро в школу.
Слухи о том, что с Андреем Петровичем связана какая-то тайна, грех, смертный, неискупный, появились в Антошиной семье почти сразу же после того, как Андрей, загоревший, с вещмешком за спиной, возник на пороге коммуналки и, поздоровавшись, поселился в соседней комнате.
Антоша слышал, как отец рассказывал матери, будто у нового соседа была семья, да спалил он ее в избе, взревновав жену к кому-то. За то посадили его в тюрьму, откуда он и вышел недавно, выделили ему комнату и велели жить смирно.
Андрей Петрович был соседом тихим, почти незаметным. Только аромат масляной краски шлейфом следовал за ним из коридора в ванную, оттуда на кухню, а потом снова возвращался в каморку, довольно оседая на выцветших обоях.
– Нет,