Озеро Сариклен. Зинаида Миркина
круг. Зверь – это комочек той же Бесконечности, который она от себя отделила, и он должен расти, но до поры до времени не видеть ее, – этой материнской Бесконечности. Оставь зверя одного на берегу Бесконечности, он завоет Он будет дрожать от страха. Может, он ее утробой чувствует, а в лицо не узнает.
Антон замер, всматриваясь во что-то в себе. И вдруг понял: человек должен узнать ее в лицо. Взглянуть и понять: это – мое родное небо. Он очень заволновался от этой мысли, потом горько усмехнулся: родное, а не войдешь, родное, а за семью печатями. Так что знай свое место, – сказал он сам себе. Прислонился лбом к стеклу и продолжал думать.
Зверь прекрасен и счастлив по-своему. Совершенная естественность – это счастье. Но… Антону вспомнился айтматовский верблюд Каранар во всей своей великолепной мощи. Каранар и его хозяин – Едигей! Что верблюд, что хозяин – оба одной природы. И вот она естественность: «Подымет, закрутит и бросит…» Стихия! Стихия распоряжается нами. Что хочет, то и делает. Хозяйничает и в нашем сердце, как ей вздумается. «Все – от тебя зависит…» Ой, все ли?
Он сморщился, как от застарелой боли, запрокинул голову и крепко стиснул зубы, так что напряглись скулы. И понял вдруг, что если это вправду так, если стихия – госпожа, а мы у нее в подчинении, то нет миру выхода. Некуда уйти от страдания и зла. Боль будет громоздиться на боль, и так пока все не развалится.
Зверь-то хорош, хорош, но нет у него выхода, пока он зверь, хоть самый распрекрасный на свете. Зверь – это зверство, в природе – естественное. В человеке – противоестественное. Человеческое зверство во сто раз страшнее природного. Но и в природе – зверство. Нет там выхода.
Где же он, выход?
«Все – от тебя». Это, может, как Толстой в «Крейцеровой сонате?» Обрубить, подавить, оскопить себя? – Антон поморщился, даже скривился. Он всегда не любил эту вещь. Она казалась ему надуманной и кощунственной. На любовь замахнулся Лев Николаевич. А вы, Антон Николаевич, на любовь не замахнулись? А, Антон? – спросил он сам себя и глубоко вздохнул. Кто он сам? Не то верблюд Каранар, не то Лев Толстой, негодующий на верблюда в себе?
Он провел рукой по лбу. Скоро выходить. Поезд остановился, высадив нескольких одиночек. Ну, вот она, снежная тишина. Здравствуй. Хороню, что ты есть на свете. И чего ты ждешь от меня? Чтобы я тебя в сердце впустил? Господи, если бы!.. Всю дорогу – снег, деревья, запорошенные дачи. Тишина. А вот и калитка. Он открыл калитку. Она скрипнула. Залаяли собаки. «Ну, ну, ну хватит! Это же Антон пришел»[5], – раздался мягкий женский голос.
– Не сердитесь, что так поздно, Белла Наумовна?
– Да нет, что ты, я все равно не сплю. И… ты… – она застыла с полувопросом в лице.
– Трезвый, трезвый, – засмеялся он и стал отряхивать снег веником.
– Разогрей чаю.
– Не хочу, ничего не хочу, спокойной ночи. Ложитесь, спите, пожалуйста. А завтра я помогу вам. Я завтра дома останусь.
Он поднялся на второй этаж. В утепленную мансарду, которую занимал сейчас. Не стал зажигать свет. Расстелил постель. За окном были силуэты
«И дольше века длится день» Айтматова.