Вышли из леса две медведицы. Меир Шалев
сразу вызвал полицию, и я испугался, что во всей этой суматохе кто-нибудь украдет его сапоги. Такие сапоги не каждый ведь день увидишь, тем более здесь, у нас в мошаве.
Рав Элиягу выразил желание увидеть сапоги сына.
Маслина сбегал домой и вернулся с сапогами. Рав молча посмотрел на них. Слезы стояли в его глазах, горло пересохло. Наконец он выговорил:
– «Посмотри…»
– Куда? – испуганно спросил секретарь.
– «Посмотри, сына ли твоего эта одежда, или нет»[31], сказал раввин и показал пальцем. – Там еще сохранилось пятно крови.
– Оно уже не сойдет, – усмехнулся Зеев Тавори. – С кожаных вещей кровь никогда не сходит, ваша честь. Мой отец когда-то раскроил вору голову дубинкой, и на подпруге отцовского седла по сей день остались следы крови этого говнюка.
Осиротевший отец глянул на него с недоумением, словно поразился: из какого зловонного источника брызнула вдруг эта грубость? – но тут же повернулся к Ицхаку Маслине и сказал:
– Это сапоги для работы на земле, а не для городских жителей, возьми их себе. Кажется, они тебе по размеру…
– Я уже примерял их, – поспешил ответить Маслина, удивляя себя не меньше, чем всех остальных. – Они на мне как влитые.
Воцарилась тишина. Маслина понял, что сказал ужасную вещь. Он почувствовал, что его тело вдруг мучительно захотело стать больше и выше, подняться над своей низкой душой и сказать правду, рассказать раву Элиягу, как на самом деле погиб его сын. Но и Зеев Тавори почувствовал это. Он скосил взгляд на соседа и заметил:
– Очень красивые сапоги. Ты сможешь выйти в них на пастбище со своей новой коровой.
Маслина снова втиснулся в стул.
– Спасибо, ваша честь, – проговорил он. – Каждый раз, когда я буду надевать эти сапоги, я буду вспоминать вашего сына, да будет ему земля пухом.
Несчастный отец задал еще несколько вопросов. В них не было ни малейших признаков недоверия или подозрения. Он даже не намекнул на возможность убийства. Но он не спросил и о том, свидетельствовало ли что-нибудь в поведении сына о его страданиях или отчаянии, как будто не хотел снова выслушивать заведомо известные ответы. Какой мудрец мог бы понять, что за мысли и чувства рождались и бродили в эту минуту в его душе? Мог ли этот несчастный старик представить себе, что ему с такой дерзкой решимостью говорят страшную ложь?
После всех разговоров и свидетельств рава Элиягу и его слугу повезли на поселковое кладбище. В те дни там было лишь несколько захоронений, и на могиле Нахума Натана стоял только простой деревянный знак. Рав Элиягу спустился с коляски и едва не упал, но слуга, как будто привыкший к этому, тут же охватил его своими огромными ручищами и понес к могиле, прижав к груди, так что ноги рава висели в воздухе. А подойдя к могиле, слуга сделал нечто такое, чего у нас никто не видел ни до того дня, ни после, –
Из того же библейского рассказа об Иосифе – слова, с которыми братья Иосифа, принесшие домой окровавленную одежду младшего сына, обращаются к отцу, Иакову (Быт. 37, 32).