Мамалыжный десант. Юрий Валин
точно, были лопаты, и люди пришли, пусть и немного. Даже гроб-ящик успели принести. Все это было не по правилам, но как нужно хоронить евреев в таких случаях, присутствующим было не совсем понятно, а тот, кто знал, на кладбище не пришел. Но Тимка считал, что смерть – она смерть и есть, иной раз просто облегчение для человека.
Копали по очереди: сельский могильщик дядько Димитру, хромой Яков да сам Тимофей Лавренко. И опять все в тишине прошло. Бабы плакали, сидела на корточках Стефэ, тоже слезы лила.
Похоронили безымянную девочку напротив маминой могилы – присмотрит мама. До морозов ходил Тимка поправлять холмики, видел на могилках цветы – часто одинаковые, иногда разные. Тяжко все это было, но позже иной раз думалось: вот так, с ярких цветов на серой земле и началось новое, совсем уж неправильное.
Боец Лавренко загасил о землю окурок. Земля на плацдарме была иная, не кладбищенская. Пускай лежит здесь в братских могилах людей много больше, чем на сельских кладбищах, но это солдаты, а с оружием в руках умирать куда легче. Плацдарм – то место, где можно ногой опереться, надежно утвердиться для рывка наступления. Ответят фрицы. Скоро уже, скоро. По всему чувствуется, да и знающий Павло Захарович на то намекал.
Тимофей поразмышлял о расспросах сержанта. Понятно, дивизионный особист не просто так про удобный блиндаж гостям сказанул. Был там и иной разговор, но непонятно о чем. Кто вообще такой сержант Торчок, чтобы сам старший лейтенант Особого отдела с ним беседы вел? Может, Павло Захарович и не сержант вовсе? В Особом отделе всякое может быть.
Батя еще до войны несколько раз о чекистах говорил, вроде вскользь, но скрытый смысл Тимка много позже понял: уважай, да держись подальше. Отец с контрразведкой – ну, тогда еще просто ЧК – был знаком еще по Гражданской, знал те дела немного изнутри. Но то было уже давно, сейчас война с Гитлером, и многое изменилось. Сейчас не ЧК, и даже не НКВД здесь, на фронте, а военный СМЕРШ.
Но чем простой боец может их интересовать? При всем своем неопределенном подчинении рядовой Лавренко дезертиром не являлся, в бок себе стрелять не пробовал: даже слепому видно, что там осколком полоснуло. Сам Тимофей на склад не напрашивался, портить дурацкий кабель не пытался. Нет, как ни крути, особых грехов в армии не совершал. Значит, до того? Так ведь с румынами и немцами не сотрудничал, жизнь вел не то что похвальную, но уныло-понятную, сапожную. Ну, лишний год себе прибавил, это было. Так что такого? Не убавил же, воевал как мог, две медали – что тут незаконного? А про тот случай никто не знает. Ну, почти никто.
Весной было. Второй полный год войны почти миновал. На фронте дела шли смутно: наши вроде бы взяли Харьков, но не удержали, на Кавказе полыхали жесткие бои, румыны заметно грустнели. А в Плешке была Пасха, в тот год поздняя.
До войны Тимка всякие религиозные пережитки категорически игнорировал. А в военное время оказалось, что церковный календарь имеет некоторое значение. Перед Рождеством или Пасхой обувь в починку несли и несли, хоть вообще без сна работай. Примерно так оно и обстояло, сидел в мастерской с утра