Курс на Мираж. Андрей Буторин
ведь, – подумал крестьянин, – только что вроде тверезым был, когда и успел нализаться? И Марфушку испужал, ирод! Там уж и пужать-то, поди, нечем, а все одново…»
Но пришел черед и самому Мирону пугаться. Голос Никодима Пантелеймоновича на пьяный никак не походил. Так ровно, будто по писанному, он и по трезвому делу не изъяснялся. А сказал такое, что и не враз разберешь:
– Пластик есть? Любые изделия из пластмассы.
Мирон ничего не понял. Стал собирать из похожих обрывков слова. Лишь одно только и вышло. И то не очень, чтоб схоже…
– Псалтырь? Так то у дьякона, барин. У меня-то откель?
– У дьякона? Далеко?
– Так вон она, церква, – махнул Мирон в сторону купола с покосившимся крестом.
– Едем.
– Да я так дойду, барин, – испугался Мирон пуще прежнего. Не к добру это – в бричке с барином ездить! Но тот будто не слышал. Опять сказал, да так – точно камнем по лемеху:
– Едем!
Пришлось лезть за барином в бричку. Марфа напуганным глазом стрельнула, в губах – ни кровиночки. Шепнула украдкою:
– Батюшка, напасть-то какая! Желтый аспид в барина прыгнул.
– Тихо-тихо!.. – одними губами, без голоса, пошевелил Мирон. – Услышит… Потом.
А сам призадумался. Что за аспид? Где он тут взялся, в их-то краях? И как это – в барина? В рот, что ли? В ухо?.. Уж не заговаривается ли Марфушка с горя?
Между тем доехали до церкви. Дьякон, Симеон, услыхал, вышел. Барину поклонился, но не до земли, достойно.
– Храни тя господь, Никодим Пантелеймонович.
Барин лишь лоб из брички выставил. И опять:
– Пластик есть?
Симеону тоже «псалтырь» почуялся. Брови нахмурил, постоял, бороденкой повертел.
– Есть, – говорит. – Как не быть?
– Дай.
– Помолиться душа запросила? – скривился дьякон. – Так в церковь зайди. Не с лошадьми же псалтырь читать.
– Пластик там? – ткнул в открытую дверь барин.
– Там.
Посторонился Симеон, барина пропустил. Тот прошел – не качнулся. А Мирон, слава Богу, с дочкой остался, с глазу на глаз.
* * * * *
К Лану вернулась надежда. А поначалу он было отчаялся. Когда подключился к человеку в повозке и заговорил со вторым. Точнее, со второй, оказавшейся женщиной. Та ничего из его слов не понимала, не отвечала даже на примитивные вопросы, а только мелко вибрировала. Дома Лан почти не имел дела с людьми, лишь изучал их строение и физиологию, поэтому о том, что человек может молчать от сильного испуга, он попросту не учел. Потом, правда, вспомнил, а скорей – догадался. По той же вибрации, называемой в этом языке «дрожью».
Женщина ничем не помогла Лану, разве что привезла к другому человеку, который хоть что-то внятное сумел сказать. Мало того, сказал, что в селении есть пластик. А ведь в сознании донора Лан этого понятия так и не нашел. Впрочем, это еще ни о чем