Убыр. Шамиль Идиатуллин
но нет, развернулся и снова к залу побрел.
– Пап, – сказал я, потирая ушибленный бок.
Широкая болотная спина качнулась за дверь зала и тут же уступила место руке-ноге-капюшону, которые мелко пошагали обратно.
– Пап, хватит, а! – попросил я громко, не отрывая глаз от отца.
Я краем глаза заметил, что из кухни вроде высунулась на миг мамина голова, опять лохматая, торжествующе усмехнулась и тут же спряталась, только волосы мотнулись. Я рывком посмотрел – нет никого, и тихо на кухне. Крикнул:
– Мама!
Папа подбредал ко мне, все так же отворачивая лицо. У него сейчас шея лопнет.
– Мама! – крикнул я уж совсем отчаянно.
Папа резко развернулся и снова пошагал к залу. Развернулся, кажется, в сантиметре от меня, аж костром пахнуло – а ведь я уже отступил на полкоридора.
От папы никогда не пахло костром.
Он никогда так себя не вел.
Это вообще папа?
– Папа, это ты? – отчаянно крикнул я.
Растопыренный плащ вышел на новый круг.
Я решил больше не отходить ни на сантиметр – и обязательно заглянуть под капюшон, чтобы все понять, даже присел немножко, и давил, давил в себе вопль, тупой и дикий, чтобы горло разодрать, но прекратить эту непонятную и страшную ерунду. Пахнуло костром, плащ побрел к залу, а я почувствовал, что упираюсь спиной в ручку Дилькиной двери.
Блин, я же на месте стоял, вон у того стыка обоев, а уже сдвинулся на полтора метра.
Надо вернуться.
Ноги не шли. Не шли, и всё.
Он к Дильке прет. Зачем-то.
Имеет право, она его дочь.
Не пущу.
Я привалился спиной к двери, совершенно позабыв, что она открывается внутрь, качнулся, но не провалился, и сказал:
– Стой.
Не то себе, не то плащу.
Сам устоял, плащ приближался.
– Стой, говорю!
Драться не смогу, понял я, это все равно отец – или не отец, ну что ж это, как можно о таком думать вообще, пахнуло костром, где мама, почему всё на меня-то? – и крикнул почему-то по-татарски:
– Tuqta!12
Смешно. И, главное, непонятно, подействовало или нет. Похоже, нет – я, оказывается, на полметра вдвинулся в комнату. Зато горло посадил, как и мечтал.
Никто не проснулся, даже Дилька – я мельком оглянулся. Она живая хоть? Сопит и хмурится. Плащ выбрался из зала.
Я упал ладонями на косяки, вцепился в них и силой – честно – вернул себя в дверной проем.
Не пущу.
Что происходит, а?
А?
Кажется, я заорал это. Осипшим-то горлом.
Кажется, зажмурился.
И кажется, сделал что-то еще.
И застыл с закрытыми глазами, ожидая, пока пахнёт костерком. И, наверное, случится, что-то еще.
Сердце оглушительными толчками распирало горло и виски. Руки и ноги тряслись. Костром не пахло.
Я медленно открыл глаза.
В коридоре
Стой!