«Неудобное» искусство: судьбы художников, художественных коллекций и закон. Том 1. Александр Тимофеевич Боннер
друга в опасную минуту.
История о покушении тем менее вероятна, что агрессивных склонностей во время припадков у Ван Гога впоследствии не наблюдалось. Во время самых жестоких приступов он не только ни разу не покушался на чью-либо жизнь, кроме своей, но и ни разу не причинил никому никакого вреда»[30].
Таким образом, Инго Ф. Вальтер, Пьер Декс, Н. А. Дмитриева и некоторые другие исследователи, высказывая обоснованные сомнения в правдивости ряда деталей в повествовании Гогена, так или иначе верят ему в главном. Ухо отрезал себе сам Ван Гог. Но и этот вывод основан исключительно на утверждениях Гогена, изложенных им в рукописи «Прежде и потом», а также на рассказе Э. Бернара, передавшего слова Гогена. Однако, имея в виду некоторые особенности личности рассказчика, а также время и цель написания рукописи, все детали его повествования необходимо по возможности сопоставлять с информацией, поступившей из других источников. И одним из главных источников в данном отношении являются, конечно же, письма Ван Гога.
Но еще раз обратимся к запискам Гогена «Прежде и потом». По утверждению их автора, после якобы имевшей место попытки нападения на него Ван Гога с обнаженной бритвой в руках события развивались следующим образом: «Одним махом очутился я в арльской гостинице, справился, который час, снял комнату и лег спать. (Курсив мой – А. Б.).
Однако я был настолько возбужден, что заснул лишь около трех часов утра и проснулся довольно поздно – в половине восьмого.
Подойдя к нашей площади, я увидел, что там собралась большая толпа. У нашего дома стояли полицейские и еще какой-то низенький господин в котелке – комиссар полиции.
Вот что произошло.
Ван Гог вернулся домой и тотчас же начисто отрезал себе бритвой ухо. (Курсив мой – А. Б.) По-видимому, он не сразу остановил кровотечение, так как на плиточном полу двух нижних комнат валялось множество мокрых полотенец. Две комнаты и узенькая лестница, ведшая в нашу спальню, были перепачканы кровью.
Когда он уже был в состоянии выйти из дому, то, натянув на голову баскский берет так, что вся голова была закрыта, он отправился прямо в один дом, где за неимением землячки можно найти знакомую, и отдал привратнику свое ухо, чисто вымытое и в запечатанном конверте. „Вот, – сказал он, – это от меня на память“. Затем убежал домой, где улегся и тотчас же заснул. При этом он не преминул закрыть ставни и поставить на стол у окна зажженную лампу. Через каких-нибудь десять минут вся улица, где обитают жрицы любви, пришла в движение и обсуждала происшествие.
Я, разумеется, не подозревал всего этого, когда подошел к двери нашего дома и когда господин в котелке с места в карьер огорошил меня, спросив более чем суровым тоном:
– Что вы сделали со своим товарищем, милостивый государь?
– Право, не знаю…
– Бросьте… отлично знаете… он умер. (Курсив мой – А. Б.)
Никому не пожелаю я такого момента; мне понадобилось несколько долгих минут, чтобы обрести способность думать и совладать с биением сердца. Я задыхался
Там же. С. 112.