Последний день лета. Андрей Подшибякин
насрать тебе, как? – рявкнул Крюгер, бросил под скамейку свой «дипломат» и, в чем был, рванул в спортзал.
Раздосадованный и удивленный Аркаша поплелся следом. Физра была последним уроком; в принципе, можно было бы двинуть домой и часок почитать перед ненавистным фортепиано, но у Степаныча имелась одна особенность: он всегда тщательнейшим образом записывал, кто присутствует на его уроке. Беглецам приходилось несладно: физрук с наслаждением ставил им двойки, стучал завучу и грозил испорченным аттестатом, дальнейшим непоступлением в институт и, в конечном итоге, армией или работой уборщицей (если сбегала девочка).
Сегодня, впрочем, физрук был настроен благодушно. Причину этого несложно было угадать по его лицу особенно интенсивного красного цвета. Степаныч надеялся, что восьмиклассники не учуют легкий спиртовой аромат и не разглядят характерный блеск в его глазах, но он сильно недооценивал наблюдательность учеников: в школе за ним давно и прочно закрепилось прозвище Стакан Стаканыч.
– Класс! По случаю превосходной погоды занятие сегодня пройдет в школьном дворе! Все бегом марш!
Физрук хлопнул в ладоши и для верности свистнул в висевший у него на шее свисток. Он, кажется, искренне ожидал радостных воплей и ликования, но восьмиклассникам было всё равно, где бездельничать сорок минут; школьники вяло потянулись к выходу из зала.
– Степан Степаныч, что-то я неважно себя чувствую, – на всякий случай сказал Пух.
Этот номер с физруком никогда не прокатывал, но Аркаша был очень упорным мальчиком.
– Ты давай мне, Худородов, не выпендривайся. Посмотри на себя – на тебе пахать надо! Во двор бего-о-ом марш!
По пути Пух попытался обсудить с Крюгером неожиданную истерику Новенького, но Витя отвечал односложно и казался примороженным. Если кто-то сейчас и чувствует себя неважно, понял Пух, то это его друг.
– Может, тебе домой пойти?
– Может, тебе в сраку пойти? Я домой не пойду! – огрызнулся Крюгер.
Вот теперь он звучал совершенно искренне – и Пух забеспокоился. Он не знал подробностей ситуации в крюгеровской семье, но был достаточно сообразительным для того, чтобы понять: ничего хорошего дома у Сухомлиных не происходило.
– Если надо помочь, то я… – продолжил он вполголоса, убедившись, что никого из одноклассников поблизости нет.
Крюгер внезапно замер, бешено посмотрел на Аркашу и заверещал, захлебываясь и брызжа слюной:
– Пошел ты в жопу, понял, со своей помощью! Жиробас ебучий!
Пух дернулся, как будто получил пощечину. Его друг часто и не всегда ненамеренно говорил ему гадости, но никогда, ни единого раза не упоминал при этом его вес. Стало одиноко и противно – Аркаша впервые в жизни ощутил себя по-настоящему преданным.
Крюгер рванул вперед, первым выбежал во двор и яростно пнул один из валявшихся на земле баскетбольных мячей, толком по нему не попав. Тяжелый мяч нехотя покатился в сторону; Крюгер догнал его и снова со всей дури пнул, заставив врезаться в бледно-желтую стену со звуком