Достойный жених. Книга 2. Викрам Сет
есть океан любви, и я – его неотъемлемая часть.
Я неотъемлемая часть Владыки.
Втяните биврации своими ноздрями.
Вдохните и выдохните.
Ом алокам, Ом анандам[59].
Владыка – часть тебя, и ты – часть Владыки.
Вбери в себя весь мир и божественного учителя.
Исторгни дурное и скверное.
Чувствуй, а не думай.
Не чувствуй и не думай.
Это тело – не твое… этот разум – не твой… этот интеллект – не твой.
Христос, Мухаммед, Будда, Рама, Кришна, Шива: мантра есть анджапа джап[60], у Владыки много имен.
Музыка есть неслышные уху биврации. Пусть от музыки твои центры раскроются, словно прекрасные цветы лотоса.
Не плывите – парите.
Парите, как цветок лотоса по водной глади.
О’кей.
Сеанс медитации закончился. Санаки-бабá закрыл рот и открыл глаза. Медленно и неохотно медитирующие начали возвращаться в мир, который временно покинули. Снаружи лил дождь. На двадцать минут эти люди ощутили покой и единение в мире, не знавшем вражды и невзгод. Дипанкару казалось, что все, кто принимал участие в этой медитации, должны сейчас чувствовать лишь тепло и любовь к остальным. Потому его так сильно потрясло случившееся дальше.
Не успел сеанс закончиться, как профессор сказал:
– Можно вопрос?
– Почему нет? – осоловело спросил Санаки-бабá.
Профессор кашлянул.
– Мой вопрос – к мадам, – сказал он, делая упор на слове «мадам» и тем самым бросая ей вызов. – Эффект от вдоха и выдоха, о которых вы говорили, обусловлен оксигенацией или медитацией?
Сзади кто-то крикнул:
– На хинди спроси!
Профессор повторил то же самое на хинди.
Вопрос был необычный и не предполагал однозначного ответа, а растерянное «и то и другое» вряд ли удовлетворило бы вопрошающего. Меж тем никакого «и/или» здесь быть не могло, потому что оксигенация с медитацией (что бы это ни значило) никак друг другу не противоречили: одно другому не мешало. Очевидно, профессор счел, что Пушпа узурпировала слишком большую власть и стала слишком близка к бабаджи, а значит, ее следовало поставить на место, и подобный вопрос позволил бы уличить ее в невежестве или притворстве.
Пушпа подошла к Санаки-бабé и встала справа от него. Он вновь закрыл глаза и благостно улыбался (причем делал это в течение всего разговора).
Присутствующие (все, кроме бабы́) не сводили глаз с Пушпы. Она заговорила по-английски, одухотворенно и гневно:
– Позвольте напомньить, что всье вопросы сльедует задавать не «мадам», а только Учитьелю. Если мы здьесь и учим людьей, то дьелаем это его голосом, а перьеводим и говорьим только потому, что его вибрации перьедаются чьерез нас. «Мадам» ничьего не знает. Поэтому все вопросы к Учитьелю. На этом все.
Строгость ее тона заворожила Дипанкара. Он взглянул на бабý: как тот ответит? Бабá по-прежнему благостно улыбался и даже не изменил позы, в которой медитировал. Наконец он открыл глаза и сказал:
– Пушпа говорит