Жизнь как она есть. Мариз Конде
его этого статуса), но жизнь здесь была «обильной». Переправиться через лагуну Эбри можно было по мосту Уфуэ-Буаньи, который строили три года (1954–1957). Судя по тому, что за рулем многих машин сидели местные жители, в стране зарождался класс национальной буржуазии. Предместья (ныне – городские коммуны города) Плато, Трейчвиль, Аджаме и Маркори имели процветающий вид, жизнь там била ключом. Как же мало все это походило на Дакар!
Да, я часто гуляла по городу, но никогда ни с кем не разговаривала и успехов в познании Матери-Африки не делала, повсюду оставаясь сторонней наблюдательницей. Я и подумать не могла, что прошлое меня догонит. Гваделупка Жослин Этьен, занимавшая в одно время со мной комнату в общежитии имени Пьера де Кубертена на улице Ломона[54], стала важной шишкой в Министерстве культуры. Николь Сала, еще одна гваделупка, с которой я общалась в Париже, переехала в Абиджан. Она вышла замуж за африканца, что ничуть не шокировало наш узкий круг, поскольку Сейни Лум был не каким-то там первым встречным, а талантливым адвокатом, одним из первых послов независимого Сенегала. И Жослин, и Николь, принимавшие у себя политиков и других именитых граждан (как африканского, так и антильского происхождения), часто звали меня в гости и вели себя очень сердечно, но я догадывалась, что руководствовались они скорее чувством долга – нужно проявлять солидарность с согражданами! – и ностальгическими воспоминаниями о былом. Я не вписывалась в «избранное общество», и мне всякий раз чудилось, что Николь и Жослин испытывают некоторую неловкость из-за необходимости общаться с простой незамужней учительницей захудалого коллежа, ждущей второго ребенка, у которой нет даже машины, и она ездит в «сельском такси», набитом простыми африканцами. Было бы совсем нетрудно найти предлог, чтобы не идти в гости, но у меня не получалось, и я ела себя за это поедом и не понимала истоков зарождавшейся в душе ненависти к буржуазности. Неужели мое поведение продиктовано сожалением о собственной исключенности из «хорошего общества»? Я не сдержала ни одного мысленного обещания, данного семье и моему окружению. В рассказе «Виктория, вкусы и слова» я описала, как сильно мои родители кичились принадлежностью к сословию Великих негров. Они верили, что их святая обязанность – быть примером для всей расы в целом. (Замечу, что слово «раса» не имело тогда нынешней коннотации[55].) Что сказали бы мать и отец о своей младшей дочери, на которую возлагали столько надежд? Подвергнув совесть холодному и жестокому самоанализу, я назвала себя лицемеркой.
В этот самый момент изредка писавшая мне Жиллетта сообщила, что умер наш отец. Он, как я уже говорила, не слишком любил меня, младшую из десяти детей от двух жен, ему не нравились слабость и уязвимость, угадывавшиеся за внешней привлекательностью, и все-таки эта смерть стала для меня ужасным ударом. На острове, где я родилась, теперь остались только могилы близких, возврата туда быть не могло. Уход отца оборвал последнюю ниточку, связывавшую меня с Гваделупой. Я стала не только сиротой,
Шарль-Франсуа Ломон (1727–1794) – французский священник, аббат, филолог, историк, писатель и педагог, почетный профессор Парижского университета.
Поскольку расизм в реальном мире существует, термин «раса» следует использовать с учетом того, что уже само слово сразу наводит на мысль о реальной расовой ненависти, фанатизме и даже геноциде.