Жизнь как она есть. Мариз Конде
Обеспеченные граждане пересели из французских машин в «Шкоды» и «Волги», везунчики летали в отпуск на «Ил-18» и «Ту-114». Частную торговлю упразднили, в каждом квартале открыли по государственному магазину, где следовало отовариваться, хотя ассортимент там был скудный, и выживали мы только за счет бартера, строжайше запрещенного под флагом борьбы с «черным рынком». Тех, кто попадался на таких сделках, наказывали, и все очень боялись разного рода инспекторов. Методом проб и ошибок я научилась не брать чешское концентрированное молоко, вызывавшее у детей кровавый понос (я едва не потеряла Сильви, напоив ее этой отравой!), и русский сахар, не растворявшийся даже в кипятке. Сыр, мука и жиры стали практически недоступны. Я часто рассказывала, как придумала в 1976 году название для моего первого романа, во многом вдохновленного жизнью в Гвинее, – «Херемахонон», что в переводе с языка малинке означает: «Жди счастья». Так окрестили магазин в квартале Бульбине, который вечно пустовал, а продавщицы начинали ответ на любой вопрос со слова «завтра», ставшего синонимом вечной мечты.
«Завтра будет масло!»
«Завтра будет томатная паста!»
«Завтра будут сардины!»
«Завтра будет рис!»
В моей голове смешались воспоминания о двух несхожих событиях начала 1961 года, подтверждающих, что сердце не умеет определять порядок подчиненности, ставя на одну доску общее и частное.
Четвертого января Жиман (Секу Каба помог мне вызвать его из Кот-д’Ивуара) уехал назад, проведя в Гвинее всего несколько месяцев. Отсутствие некоторых (большинства!) продуктов не позволяло ему должным образом готовить нам еду, и он то и дело возмущенно повторял: «Что это за страна, где нет масла?» Жиман не внял знаменитой красивой ма́ксиме Секу Туре: «Мы предпочитаем свободу в бедности богатству в рабстве». Меня мало волновал тот факт, что любой «сознательный» гражданин должен был причислить его к «поганым контрреволюционерам»: провожая Жимана в порту, я рыдала от отчаяния, мне хотелось умолять старика остаться, но я каким-то чудом удержалась.
Семнадцатого января в Конго убили Лумумбу, и в Гвинее был объявлен четырехдневный национальный траур. Хотелось бы написать, что это событие потрясло меня, но это было бы неправдой. Я не интересовалась первыми конвульсиями бывшего Бельгийского Конго, имя Лумумбы мало что для меня значило, но я все-таки пошла на Площадь мучеников, где проходила траурная церемония. Железные загородки и вооруженные люди сдерживали толпу – «простым» людям не место у сцены, где сидят официальные лица. Действо напоминало состязание в элегантности. Министры, их замы, видные деятели режима явились с женами, задрапированными в дорогие ткани. На головах у некоторых красовались пышные тюрбаны из платков и шалей, другие удивляли сложными прическами – косичками, уложенными розеткой или треугольником. Впечатление театральности происходящего усиливали аплодисменты и приветственные выкрики, которыми толпа встречала появление каждой высокопоставленной четы. Секу