Разум слов. Владимир Гандельсман

      в бумагу золотистую обёрнут

      день как подарок развернуть мне долог

      под линзою дымка древесный бормот

      в земле размытой чайных роз осколок

      вдруг четырёхугольник

      стены сплошь розовый без окон

      в закатный глаз попавший школьник

      мигает магниевый опыт

      Квартира в три комнатных рукава,

      ребёнок из ванной в косынке,

      флоксы цветут в крови сквозняка,

      стопка белья из крахмала и синьки,

      тёмная кухня, чашка воды

      с привкусом белой рентгеновской ночи,

      окна свои заметают следы,

      разве ты можешь сказать, что не очень

      любишь, и разве не знаешь, как сух,

      плох этот стих – мимоходной кладовки не стоит,

      той, на которую надо коситься, и двух —

      трёх обветшавших на плечиках, съеденных молью историй,

      это не время истлело, а крепдешин,

      форточку-слух заливает погасшее лето

      всё достоверней, и если бессмертней души

      что-то и есть, то вот это, вот это, вот это.

      Ночь. Туман невпродых.

      И – лицом к октябрю —

      надо прежде родных

      исчезать, говорю.

      Речь, которая есть

      у людей, не берёт.

      В большей степени весть

      о тебе – этот крот.

      Потому что он слеп.

      Слепок чёрных глазниц.

      В большей степени – степь.

      Холод. Ночь без границ.

      Узкий, коричневый, на два замка саквояж,

      синие с белыми пуговицами кальсоны,

      город, запаянный в шар с глицерином, вояж

      в баню, суббота, зима и фонарь услезённый,

      за руку, фауна булочной сдобная: гусь,

      слон, бегемот, – по изюминке глаза на каждом,

      то и случилось, чего я смертельно боюсь

      там, в простыне, с лимонадом в стакане бумажном,

      то и случилось, и тот, кто привыкнуть помог

      к жизни, в предбаннике шарф завязавший мне, – столь же

      к смерти поможет привыкнуть, я не одинок:

      страшно сказать, но одним собеседником больше.

      Я шлю тебе вдогонку город Сновск,

      путей на стрелке быстрые разбеги,

      хвостом от оводов тяжеловоз

      отмахивается, на телеге

      шагаловский с мешком мужик-еврей,

      смесь русского с украинским и с идиш,

      мишигинер побачит тех курей

      и сопли разотрёт в слезах, подкидыш,

      весь местечковый, рыжий, жаркий раж,

      всю утварь роя, всё, чем мне казался

      тот город, всю языческую блажь, —

      египетский ли плен в крови сказался,

      не знаю… Эту жизнь, которой нет,

      которая мне собственной телесней

      была, на ту ли тьму, на тот ли свет

      я шлю