Салон-вагон. Андрей Соболь
отодвигается от меня:
– Как ты неискренно смеешься.
Молча прощаюсь с ним. Что я могу ответить? Ему кажется, что неискренно, но мне действительно смешны все эти разговоры о евреях, о еврействе. Разве наше дело связано с ними?
Из слободки доносится ночной лай собак, слегка напуганный, отрывистый. По обеим сторонам дороги насупились кусты. Хмурится небо, и первые тяжелые капли дождя грузно падают на землю.
Торопливо иду к себе – надо скорее лечь, заснуть: идет новый день, и в нем моя вера и моя надежда.
Вчера, в три часа дня, губернатор проехал мимо Бориса. Борис говорит:
– Он очень быстро едет, но это не помешает. Мне видны ворота, и, как только они откроются, я уже буду наготове. Снаряд я принесу с собой. Только одно пока: я все приглядываюсь, куда положить его. Надо очень близко положить. Возле себя… При себе держать немыслимо, мне придется нагибаться. Словом, при себе нельзя. Правда? Надо возле себя. Вот еще два три дня, и я найду. Лучше всего завернуть в куртку. Но все рабочие кладут одежду в одно место, возле труб, а это далеко. Завтра я попробую положить свою одежду отдельно, так два-три дня сделаю, а уж потом никто не обратит внимания. Как только ворота откроются, я пойду к куртке, как будто за табаком – покурить. Так часто рабочие делают. Тогда останется одно: быстро отойти в сторону от работ, дойти до угла. Пока он доедет, я все это успею сделать.
Аким спрашивает:
– А если не успеешь?
– Я не брошу.
Голос у него меняется.
– Вы забыли, что рабочие вокруг. Не отойдя в сторону, немыслимо бросать. Если отойду, то только я один погибну, а иначе многие.
Сосредоточенно молчит Аким. Что же делать, если он не успеет? Напряженно всматриваюсь в лицо Бориса. Оно мне сегодня кажется другим, новым. Не могу от него оторваться. Милый, милый! Лежит на траве, в волосах сухая былинка. Вот поднялся, посмотрел вверх и снова лег. Зашевелились губы, что-то шепчет. Слышу его дыхание, биение сердца. Детьми мы всегда спали в одной комнате и нашим любимым занятием было прислушиваться, как бьются сердца. Мы их ласково называли «машиночками», но в то же время суеверно боялись их. Почему это все я вспомнил сейчас? Перестанешь биться? Машиночка?
Подкрадываются сумерки, где-то замирает гулкий удар колокола, словно потонул в деревьях. Сегодня воскресенье. Завтра утром Борис опять пойдет на работу, скинет куртку, будет оглядываться, куда ее положить. Погибнет…
Нагибаюсь к нему:
– Успеешь?
Он отвечает:
– Надо успеть.
Да, все надо: и успеть, и забыть детскую с двумя кроватками, и взять себя в руки.
Вскоре Борис уходит: он рано встает. Я и Аким спускаемся к дороге.
Прощаясь, Аким спрашивает меня:
– Как по-твоему, он успеет?
– Успеет.
Попрощался, но тотчас же возвращается обратно:
– По-моему, следовало бы…
Вдруг круто обрывает себя:
– Ничего, прощай.
Уходит, торопится и тонет в темноте.
Губернатор еще раз проехал мимо Бориса, но на следующий день коляска