Салон-вагон. Андрей Соболь
в Благородном собрании, 6‑го прощание с местными чинами, а 7‑го, в 3 часа, отбытие его превосходительства к месту нового служения.
Снова хочу взять газету, Эстер усмехается:
– Не верится?
Через стол перегибается ко мне:
– Переводится туда, где ты родился. Ты на это не обратил внимания.
Обращается к Акиму:
– Знаете, Александр ведь родился в К.
Не сводит с него глаз:
– Правда, странное совпадение?
Аким удивленно отвечает:
– Так что же?
Он на миг задумывается и торопливо спрашивает меня:
– Тебя там знают?
Я говорю равнодушно:
– Ребенком знали. Меня увезли оттуда четырнадцати лет.
– Ну, тогда нечего беспокоиться.
Эстер перебивает:
– А разве надо беспокоиться?
Аким, недоумевая, поднимает брови:
– Конечно. Ведь важно, знают там Сашу или нет. Если мы тут не успеем, придется махнуть туда.
– Поехать в К.?
Эстер оглядывается по всем сторонам, беспомощно, жалобно переспрашивает еще раз и вдруг закрывает лицо руками.
Борис бежит к ней. Аким растерянно топчется на одном мест. Я его тяну за рукав:
– Идем.
В соседней комнате я ему говорю:
– Я все понял. Сжимаю его руку.
– Слышишь, Аким, все понял. Вот сейчас, сию минуту. Слышишь, Аким, надо тут кончить, на все пойти, но кончить, иначе они уйдут от нас.
– Кто?
– Эстер, Борис.
– Ты с ума сошел.
Он вырывает руку, а когда потом вновь оборачивается ко мне, я уже спокойно встречаю его взволнованный взгляд.
В коридоре сталкиваюсь с Борисом: он вышел из комнаты Эстер.
Он дико взглянул на меня:
– Саша!
– Что?
– Если не здесь… если здесь неудача… мы поедем в К.?
– Конечно.
– Бесповоротно:
– А разве ты не того же мнения?
Я спрашиваю сухо, деловито, но те несколько мгновений, пока он отвечает, мне кажутся вечностью.
Он говорит:
– Да.
Гляжу ему вслед: он идет впереди меня, согнувшись. Я все понял, но не согнусь.
Я все понял, я знаю, почему плакала Эстер, почему Борис не хочет бросать снаряд возле рабочих. Слезы Эстер и отказ Бориса – это продолжение всех намеков о еврействе, о евреях; это отзвуки письма Бергмана, разговора в Лондоне о еврейских деньгах. Но я не знаю, чем все это кончится, и не хочу знать: если не здесь, то в К. мы доведем начатое до конца. Сюда приехали не евреи Эстер, Борис, Александр, и не решать, что следует еврею и чего не следует, а люди единого дела, единой веры.
Бергман говорил: «Пыль летающая». Я говорю: «Или бескрылые, или на крыльях». Мы ехали сюда, и каждый чувствовал на себе эти крылья. Разве они сломаны, разве они были сделаны из воска и растаяли? Кто прав: Бергман или я? Тревожно спрашиваю себя и в дождливую, угрюмую ночь я боюсь потерять уверенность и трепетно и напряженно жду утра. Оно приходит – серое, блеклое. Я снова прежний, только где-то в душе бродят, как