Девять рассказов. Дж. Д. Сэлинджер
Селены кивнул. Затем посмотрел напоследок долгим взглядом на раненый палец, словно прикидывая, выдержит ли он поход обратно в его комнату.
– Ты бы наложил на него лейкопластырь? Нет у тебя лейкопластыря или чего-то такого?
– Не-а, – сказал он. – Что ж. Не напрягайся.
Он побрел из комнаты.
Через несколько секунд вернулся и принес полсэндвича.
– Поешьте вот, – сказал он. – Хороший.
– Правда, я совсем не…
– Бери, бога в душу. Я его не отравил, ничего такого.
Джинни взяла полсэндвича.
– Что ж, большое спасибо, – сказала она.
– Куриный, – сказал он, стоя рядом с ней, глядя на нее. – Купил нафиг вчера вечером в гастрономе.
– Выглядит очень вкусно.
– Ну, так ешь.
Джинни откусила.
– Вкусно, а?
Джинни с трудом проглотила.
– Очень, – сказала она.
Брат Селены кивнул. Он рассеянно обвел взглядом комнату, почесывая впалую грудь.
– Что ж, думаю, лучше мне одеться… Господи! В дверь звонят. Ну, не напрягайся!
И был таков.
Оставшись одна, Джинни огляделась, не вставая с дивана, ища, куда бы выбросить или спрятать сэндвич. Затем услышала, как кто-то идет через прихожую, и сунула сэндвич в карман пальто.
В комнату вошел молодой человек среднего роста тридцати с небольшим лет. Ни его правильные черты, ни короткая стрижка, ни покрой костюма, ни рисунок фулярового галстука не давали никакой определенной информации. Он мог быть в штате – или пытаться устроиться в штат – какого-нибудь журнала. Мог играть в спектакле, прошедшем накануне в Филадельфии. Мог служить в юридической фирме.
– Привет, – сказал он сердечно Джинни.
– Привет.
– Видела Франклина? – спросил он.
– Он бреется. Он сказал мне сказать вам подождать его. Он скоро выйдет.
– Бреется. Боже правый.
Молодой человек взглянул на наручные часы. Затем уселся в красное камчатое кресло, закинул ногу на ногу и взял свое лицо в ладони. Словно из-за переутомления или перенапряжения глаз, он закрыл их и потер кончиками вытянутых пальцев.
– Это самое кошмарное утро за всю мою жизнь, – сказал он, отводя ладони от лица. Говорил он исключительно гортанью, словно так выдохся, что на диафрагму рассчитывать не приходилось.
– Что случилось? – спросила Джинни, глядя на него.
– О-о… Слишком долгая история. Я никогда не утомляю тех, кого не знаю по крайней мере тысячу лет, – начал он с туманным недовольством, глядя в сторону окон. – Но я больше никогда не посчитаю себя хотя бы самым скромным знатоком человеческой натуры. Можете без оглядки меня цитировать.
– Что случилось? – повторила Джинни.
– О, господи. Этот человек, проживший у меня в квартире много-много-много месяцев, – даже говорить о нем не хочу… Писатель этот, – добавил он с чувством, вероятно ссылаясь на известную анафему из романа Хемингуэя[14].
– Что он сделал?
– Откровенно говоря, я бы скорее не вдавался
Вероятно, речь идет о романе Хемингуэя ”И восходит солнце” (”Фиеста”), один из героев которого заявляет, что ему стыдно быть писателем.