Коза Урюпинская. Борис Александрович Алмазов
все не возвращался. Я выбегал за ворота, и все смотрел, смотрел в дорожную даль, все ждал, не появится ли в конце улицы прямая, высокая дедовская фигура. А он все не шел. Все не шел. Вот уж мы и отобедали, я отмучался положенный час послеобеденного сна, лежа на прохладных крашеных досках пола в комнате с закрытыми ставнями. А его все не было. И когда солнце уже подалось на закат, заскрипели ворота, и дед въехал на баз, сидя на возу сена, запряженного волами.
– Как ты здеся? Не соскучал? – спросил, слезая с воза на землю.
– Да? – слезы брызнули у меня из глаз. – А может, у нас тут уж и курень сгорел! Может, меня цыгане украли!
– Да, Господь с тобой! Да что ты! Я ведь барышень то наших по дороге встрел, да потому и пошел из милиции то за сеном. У меня ведь уговор был! Ай ты, беда какая. Ну, не серчай! Ну, охолонь. Видишь я живой и здоровый.
– Да? – не мог остановиться я, – этот же грозился тебя в зону – комаров кормить!…
– Но ведь не загнал же, – ах, ты беда моя! Желанный ты мой. Изволновалси. Не боись, они погрозят, погрозят да и отстануть, грозилка видать у них нонь поломалася.
Возница – громадный дядька, с кипично – красным лицом, молча смотрел на нас. Молча он взял у деда деньги, после того как сено сгрузили. И только влезая на арбу и взмахнув погонычем на волов, крутанул кудлатой головой
– Эх ты, вон ведь как вот своих то жалко!
Дед оправлял граблями копну, а я ходил за ним, радуясь, что он вернулся.
Когда издалека, из за реки слабо, но все же слышно, раздался вечерний звон, единственной не закрытой в нашем районе церкви, дед широко перекрестился и оставил грабли.
– Недели не хватило?! – строго спросил он женщин, и те суетливо завершили все свои кухонные дела.
Потом дед молча молился, а я стоял позади него глядел на его прямую фигуру, широкую спину, складки на туго запоясанной гимнастерке, на мерцающую, там впереди, под иконами лампадку и благодарил Бога, за то, что он оставил мне деда, что милиционер не забрал его.
– Вон ведь оно как! – говорила, подкладывая мне на тарелку оладьи, дедова сестра, – Вон ведь как снервничал то он за тобою. Индо с лица сбежал! Осунулси. Бабушка то его с мамой нас за то не похвалять. Вот ведь он желанный какой!
– А мы, нонь на стогу спать ляжем, – сказал дед – На воле! Прям, вот под чистым небом! И уже там наверху, на мягком и пахучем сене и, укрывая меня стеганкой – архалуком, сказал:
– Вон она, репка наша золотая! Луна. А ишо, по-нашему, казачья солнышка. Ведь казаки на службе-то все ночью промышляють… А укладываясь рядом, дед принялся рассказывать:
– Вот, значит, станет дед репку из земли тащить: а она поначалу-то месяц – узенький-узенький, он только апосля прибавляет… Другая ночь – бабка тащит, месяц прибавляет поболе… Потом – внучка, Жучка, кошка… А ты пальчики-то загибаешь? Вот и считай: репка, дедка, бабка, внучка, Жучка, кошка и мышка – вытянули репку! Как раз – неделя! А четыре недели – как есть двадцать восемь суток. А это, детынька, – лунный месяц… Сказывають, раньше-то мы по луне, стало быть, время-то считали. По луне оно вернее выходит…Вона она – ее завсегда видать! И в церкви по сю пору по луне счет ведут.
– А