Поветрие. Александр Зимовец
из Введеньева монастыря, – сказал Максим. – Меня отец-игумен прислал, говорит, человек у тебя есть, чтобы больному монаху помочь.
– Это что ж за человек такой? – проговорила мельничиха, взглянув на Максима удивленно. – По знахарскому делу я сама, грешная, кое-чего разумею. Вот только чем монах-то болен? Если животом скорбен, так это у меня тут как раз такой настой заготовлен, как рукой снимет и колотье, и запор нутряной…
– Не запор у него, – ответил Максим. – Укусил его кто-то в лесу, третьего дня. А теперь он лежит в жару и ругает весь свет неподобными словами. Вот отец-игумен и попросил, чтобы ты послала со мной своего человека, кто он там ни есть.
– Свят-свят-свят, – мельничиха мелко закрестилась и отшатнулась от двери, словно Максим на нее топором замахнулся. – Ты, голубь, заходи внутрь-то. Нечего о таких вещах на дворе толковать среди ночи.
Максиму и самому уже надоело на пороге торчать. Зашел он внутрь – это была жилая изба, к мельнице пристроенная. В дальнем углу горела крохотная лампада возле совершенно почерневшей от чада иконы, а под ней лежали сложенные в беспорядке друг на друга мешки – должно быть, с мукой. К потолку тут и там привешены были пучки трав и низки сушеных грибов, еще больше травы было разложено на столе, где стояло также две ступки с пестами и маленький закопчённый котел. От всего этого в избе стоял пряный запах не то лесной поляны, не то сеновала.
У окна засвечена была лучина. Возле нее на лавке сидел угрюмый парень с нестрижеными русыми волосами, примерно Максимов ровесник или чуть постарше. Что-то мастерил с охотничьим луком – кажется, тетиву перевивал. На Максима он и не посмотрел даже – только один раз быстро взглянул исподлобья, и снова за тетиву принялся. Сынок, должно быть, хозяйский. Чего, только, он, среди ночи тут сидит? Может, с самого утра на охоту собрался? Ну, да и бог с ним.
– Когда, говоришь, монаха-то этого укусили? – спросила мельничиха, протяжно зевнув и перекрестив рот. – И как звать тебя?
– Звать меня Максимом, – ответил он. – А тебя как величать?
– Василисой, – ответила мельничиха. – Вишь, по молодости была прекрасная, а теперь давно уж стала премудрая.
– А монах этот третий день уже в жару, – продолжил Максим.
– Плохо дело, – покачала головой мельничиха. – Два дня да без лечения… Ему у вас в монастыре укус-то не прижигали? Обори-траву в рану не сыпали?
Максим пожал плечами.
– Откуда мне знать? Должно быть, нет.
– Ох, худо дело, ох, худо… – снова раскудахталась баба. Сын ее в это время глядел на ночного гостя исподлобья, но ни слова не говорил.
– Ну, раз худо, так пошли за своим человеком поскорее, – сказал на это Максим.
– Кого ж я пошлю? – удивилась мельничиха. – Не Стешу же, одну, в глухую ночь-то. А сама и подавно не пойду. Страсть такая.
– Ну, тогда я сам пойду, – сказал Максим, подтянув пояс. – Ты мне только скажи, куда ехать-то. У меня конь, я живо домчу.
– Как же я тебе скажу, голубь? – мельничиха уставилась на Максим а так,