Одиночество Григория Узлова: повесть суждений. Антон Шевченко (Аншеф)
своего лица и начал посапывать, клонясь от сытости в сон.
Ну, хоть они угомонились, не раздражают, да и «бывалый урка» вежливого тона впёрся четырьмя глазами в окно, словно ожидая увидеть просторы Байкала на месте приевшегося Подмосковья. Как замечательно, что никто сегодня не бузит и не мешает доехать мне без проблем до дома, обычно такой тишины не добиться по той причине, что каждый часто норовит пошуметь со скуки, с работы едут, устали, вот и отдыхать громким разговором изволят, как будто никого не раздражает его бессмысленный трёп, напоминающий диалоги из «Голой певицы»[4]. Прилично мест ещё осталось, которые можно описать, повествуя о вечерней электричке, выступающей как отдельная и уникальная среда ещё с Венички Ерофеева, но вынуждая, к несчастью для некоторых читателей, но к огромной радости для себя, проститься с поездом, поскольку заморгал фонарями мой родной город. Прощай, электричка, ни пуха тебе, довози всегда пассажиров вовремя и без задержек, чтобы не плодить недовольство и ненависть! Прощай, мерный стук колёс, что мог убаюкать не одного меня, а целые вагоны! Скоро увидимся, а теперь мне надо выходить из относительно тёплого пространства прямо в объятие холодной ночи.
12
Маски, пустые лица толкались, тесня друг дружку на края платформы, будто желая сбросить кого-нибудь на рельсы. Они давно стали жестокими, поэтому ничего удивительного в этом и не виделось, привычные картины привычной жизни. От масок стоял шум и гомон, как на воскресной ярмарке.
Но среди мечущихся в броуновском движении теней было место и некоторым ярким краскам – напоминало желание Подмосковья козырнуть, а может, и переплюнуть Москву в суетности. Неспящие по ночам буквы торговых лавок так и сияли: Сыры, Мясо, Рыба, Овощи, будто маяки промеж бушующих волн в ожидании заблудших кораблей. Деляги верили, что чем больше бросается надпись, тем скорее потекут скупать товар, заботливо расставленный на всеобщее обозрение, дабы ничей взгляд не упустил и крошечной булочки или неприглядной вырезки при окидывании прилавка. Всякий коммерсант, назвавшийся фермером, регулярно вставляет в каждую фразу (даже если речь о его тяжкой доле, об особой страстной любви к земле) заграничные словечки «био» или «органик», что, с его точки зрения, даёт право нахально драть цены на продукты. Да, нагло, но кого на Руси что-то похожее останавливало или сдерживало? Здесь снова пробуждается, материализуется тот вороватый тип русского крестьянина, который поражал скаредностью и особой силой стяжательства, вызывал ненависть деревенской бедноты и батраков, что в озлоблении окрестили его «кулаком». Я не пишу о преступности накопления богатств в нашем селе, но было разное, было всякое: наравне с истинными тружениками, кто потом и кровью орошал родную почву, жили вороватые нахалы, обирающие соседей, люди, на словах представляющиеся первыми, а в сердцевине – братья тех торговцев, которых Иисус изгнал из храма Божьего. Они до сих пор живы, только не косоворотку рвут,
Пьеса Эжена Ионеско – французского драматурга румынского происхождения, одного из основоположников эстетического течения абсурдизма, признанного классика театрального авангарда XX века.