Одиночество Григория Узлова: повесть суждений. Антон Шевченко (Аншеф)
старые фотографии, да и из ползунков уж сколько лет назад я вырос, чтобы наивно вглядываться в природу и проходящие мимо лица. Я горестный вольнодумец, чьи фантазии и полёты мысли даруют мне не только свободу от оков повседневности, но и тягость от бренности всего сущего. По паспорту я молод, но внутренне чувствую себя старцем перед смертью, настолько всё тяжко и подводит к дурному окончанию спектакля, что называем жизнью.
Но я должен, должен поделиться с другими собственными ощущениями, чтобы люди вздрогнули – как они существуют, допуская такую вселенскую гадость, разъевшую окружающее, чтобы некоторые закричали, заплакали, умылись пеплом и возмутились сегодняшним порядком. Им необходимо взяться за руки, это очень важно, потому что поодиночке каждого передёрнет одной левой, и пошли строить против бытия во всех аспектах, от малых до больших, сотрясли его мерзкие основы и устои, сокрушили тюрьмы одиночества, освободили заключённых, дав то, чего столько лет они просили, – истинную свободу, без лжи, демагогии и ораторской фальши новоявленных Цицеронов, которых развелось превеликое множество и по уровню своему совершенно далёких от римского аналога, и все вместе начали сооружать новое, блистающее всеми цветами радуги будущее, такое, какого заслужил каждый, претерпевший муки сегодня.
Мы стоим перед чем-то неизвестным и пугающим, каждый в какой-то степени ощущает это. Даже сама жизнь в социально-экономическом плане замедляется, затухает, ухудшается – чувствуется спад, обнищание народных масс, закрытие магазинов, ресторанов. В воздухе веет смутой, но насколько дух её сможет материализоваться – вопрос нелёгкий, аналогично, как и когда это случится, но не сомневаюсь, что в той или иной форме беспорядок вторгнется в наше существование; ничто и никто это не изменит.
11
Электричка громыхала своими колёсами, медленно, но верно приближая мою остановку. Взгляд скользил по оконным видам в поисках чего-то удивительного и прекрасного, но громады жилых и нежилых построек, а также замусоренные пустыри корчили свои неопрятные рожи в обезьяньих гримасах. Будто они нарочито издеваются над моей потребностью хоть визуального соприкосновения с чем-то относительно красивым и харизматичным.
В отдалении шарахались неуверенной поступью замученные старухи, работяги да и просто люмпены всех мастей – наша земля любит породу эту за злобную юродивость, далёкую от той божественной близости, что обычно приписывалась ей. А как Гришка Узлов удосужился написать, что Россия обожает странноватых босяков и бродяг? Она же мать наша, то есть, как и всякой женщине, России хочется достойных детей, чтоб перед другими показать, похвастаться: мол, дивись, оставшийся шар голубой, кто уродился – богатыри, мудрецы и цари, достойные люди, пусть всякий завидует, хоть пиндос, хоть лях, хоть чухонец. Оговорюсь, не оскорбляю я народов Америки, Польши и Финляндии, но поскольку Русь-матушка – душа простая, почти деревенская, к архаике близкая прошлых эпох,