Правый ангел. Владимир Юрьевич Василенко
работы, обернулся через плечо Белоядов, – а, Егорыч? Признавайся: сбрехал, что в байде ни разу не сидел?
Не сразу осознавший, что комплимент обращен к нему, вопрошаемый наконец отозвался:
– Не сидел… (чуть не продолжив: – Только – в ялике на городских прудах…)
Значит, вот как: быть ему «Егорычем» до конца путешествия… Когда вчера там, под соснами, на берегу, к ватнику и ватным же штанам на нем добавилась извлеченная из рюкзака видавшая виды шапка-ушанка с отвисшим некстати ухом, обернувшийся, ни на секунду не задумавшийся Белоядов, раскрывая навстречу объятия, пропел: «Егорыч, а Егорыч, етит твою клентит, рассупонился: нешто озимые всходют?..» (Вульф тоже только руками развел: «Ну где-то так…»)
Расползающаяся дымка… редко сыплющийся из-под пальцев кого-то задумавшегося, не долетающий до воды снежок… сросшиеся в одно целое, скользящее посреди холодного марева – гребцы и лодка…
Желая запечатлеть покинутый берег, обернувшись, «Егорыч» с минуту не мог оторваться от стоявшей за его спиной картины: с кормы из-под капюшона штормовки на него… сквозь него… смотрели ничего не выражавшие, черные, совершенно пустые глаза улыбавшегося приоткрытым (казалось, беззубым) ртом бородача, окаменевшего – с лицом и телом, неподвижными до того, что продолжавшие свое дело руки лётали над бортами уже как бы сами по себе, отдельно, выступая прямо из воздуха… Ухватив весло, несколько раз скрежетнувшее о соседние, пару раз заглубив лопасти чуть не под самый борт, Егорыч понемногу вернулся в реальность…
В какие-то полчаса окончательно слизанный солнцем туман обнажил далекие низкие берега. Снег прекратился, истаивая, видно, высоко в полете…
– Сизенький голубчик,
Что ты вьешься надо мной? –
в такт веслам опробовал легкие Белоядов.
– Сизенький голубчик,
Что ты вьешься надо мной? –
понеслось с кормы вторым, на октаву ниже, голосом, слившимся с первым.
– Надо мною, мною,
Да над горьким сиротой…
Песня, подгоняя лодку, сама выводила гребцов на нужные ей, песне, частоту и силу движений, а выведя – вобрала в себя лодку, гребцов и весь простор, стоящий меж берегами, водою и небом…
– Куда я ни выйду,
Все трава да мурава, –
высоко начинал Белоядов;
– Куда я ни выйду,
Все трава да мурава! –
окатывало двухголосьем: верхами – подступавшее ближе небо, низами – мрачновато поднимавшуюся толщу вод.
– Куда я ни гляну,
Все чужая сторона.
Пара белых точек впереди по ходу лодки, быстро вырастая, оказалась невесть откуда в этой глуши взявшейся парой ослепительно белых на солнце, топчущих красноватыми лапками собственные ослепительно белые отражения в воде, лебедей. Прибавляя ходу, байда двинулась прямо на них.
– Девушки-подружки,
Какой нонеча стал свет.
Девушки-подружки,
Какой