Навстречу судьбе. Евгений Павлович Молостов
подумал, почесал затылок. Потом взломал штук пять кирпичей в разных, самых неожиданных местах, почистил сажу и опять вмазал в прежние гнезда.
Часа два провозился. «Ну вот, хозяюшка, теперь у тебя подтопок с гудом, с воем будет топиться еще десяток-другой лет», – доложил печник. Вымыл руки, сунул мастерок в сумку. Опять закурил, лукаво прищурившись. Стал нос чесать. Старушка засуетилась: «Сколько тебе, милый, за работу-то?» – «Сто пятьдесят рубчиков, матушка, мое первое и последнее слово», – мягко, но решительно произнес печник. «Ой, светы! – воскликнула мать. – Ты с ума спятил никак? Да за эту цену…» – «Никак не спятил, старая, – не дал договорить матери печник. – Привела бы другого печника, он бы у тебя не два часа, а два дня проканителился, сделал бы хуже и взял бы дороже!» – «Ну, ладно, спасибо, что не отказал!» – «Пользуйтесь на здоровье», – пробормотал печник и вышел довольный, припрятывая деньги подальше.
Сейчас в деревне проводят газ. Молодежь, конечно, предпочтительнее относится к этому более чистому и экономичному виду топлива. С ним меньше забот и в избе просторнее. Но старики никак еще не привыкнут к нему. Им дивно: как это можно без русской печки!
Певунья
Шел я после ночной смены домой. Утро стояло промозглое. Капало с крыш. Изредка набегал низовой ветер и, потеребив мокрую траву, утихал, обессиленный.
В трех шагах от меня, на газоне, не двигаясь, безразличная ко всему, сидела синичка. К ней кралась кошка. Но она на эту опасность не реагировала. Я взял пичугу в ладонь. И понял, что от недоедания ослабла бедняжка. Принес домой. Отрезал сала. Насыпал подсолнечных семечек. Не притрагивается. Только по-прежнему глаза щурит. Куда положил ее, там и сидит, не шелохнется. Глажу ли я ее, подталкиваю ли ближе к пище – все ей нипочем. Мелко-мелко накрошил хлеба, упрямо поднес к клюву пичуги. Клюнула раз, другой. Я обрадовался, оставил ее одну на кухне, прикрыв за собой плотно дверь. Прилег в спальне отдохнуть. Через час, а может, через два, услышал я удивительно нежную песню. Это пела ожившая в теплой комнате моя синичка. Вот уж не думал, что так быстро оправится гостья. Голос ее между тем звенел как весенний ручей. Не предполагал, что так мелодично могут петь синицы. Ее пение приманивало к окошку других синиц. Как же она обрадовалась своим сестрам.
Так бы весь день и продлился их веселый разговор, только вдруг при моем появлении на кухне стала моя певунья биться о стекло, а синицы на улице еще беспокойнее заверещали с требованием освобождения сестры. Моя пичуга ликовала, радовалась соучастию.
Пришлось открыть форточку и выпустить ее на волю. Лети, говорю, если тебе на воле лучше.
С тех пор прошло уже много дней. Но каждый раз, когда я прихожу на кухню с тем, чтобы нарезать хлеба и выставить его на подоконник в кормушку, мне кажется, что синица, слетевшая с соседней березы и с любопытством наблюдавшая за мной через окно, и есть моя недавняя гостья.
Стреляный воробей
B заводскую столовую залетел воробей. Стояло погожее лето,