В миру. Алексей Рачунь
бубнил он, смачивая под краном полотенце.
А мне становилось хреново.
– Думаешь, я гоню? – Виктор решил, что я ему не верю. – Любка, шваль, вставай! – Он подскочил к лежанке и рывком сдернул спящего на пол.
Человек, которого Виктор называл Любкой, таращил со сна осоловелые глаза и вертелся ужом на полу, пытаясь укрыться от пинков. Наконец, улучив момент, он извернулся и на карачках засеменил под нары. Увесистый пинок поддал ему ускорения и он исчез полностью. А Виктор скакал по камере на одной ноге, поджимая другую.
– Ногу себе об его гудок отбил, – разорялся он. – Срака твердая как бетон, в мозолях вся. Наверное, палец сломал. Я тебе, овца с яйцами, за палец за свой, за жиганский, вообще вешало здесь устрою натуральное. Ты у меня отсюда фаршем выломишься.
Виктор еще поразорялся, и успокоился.
Мы закурили. Виктор, по своей деятельной привычке, не мог долго унывать. Прикончив в несколько отрывистых, длинных как в последний раз затяжек, сигарету он опять заговорил:
– Любасик-то наш сюда, по гомосечеству и загремел. Поддал на городском празднике, это когда мы с тобой у автобазы керосинили, у них праздник был, и давай судебного пристава, тоже бухого, ну он в штатском был – за жопу мацать. Тот сначала не понял, а потом, такой кипеш, говорят, устроил! Ему, – да ты мол уймись, епта, – это дурачок наш местный, дай ему в нос, ёж-мнешь, и все дела. Прекрасный, кстати совет дали. Но пристав совета не послушал, и настоял, чтобы Любку закрыли, как за хулиганство. Любка-то у нас теперь хулиган. Да, Любка? Что молчишь, хулиган очковый?
Я встал и прошелся по камере. Под нарами что-то шебуршалось. Виктор продолжал разоряться:
– За хулиганство его приняли… Ишь ты! А вот раньше статья была за за то, что гребневой. А сейчас гуманизм, пихать меня в сад! Нет, я конечно пристава не выгораживаю – мент есть мент. Как говорится: хорошие менты лежат в хороших гробах, а плохие в плохих… Но ты мне скажи, братан ты мой космический, это что за власть такая, что к ней может любой педро прикопаться, и ему за это ничего не будет?! В чем тогда прикол? Честным людям, типа нас с тобой, продыху нет, а мокрицы, типа Любки, копошатся у всех на виду.
Я улыбался, прикрываясь полотенцем. Хотя улыбка эта и была горькой, не рыдать же. Слишком пылким был гнев Виктора. Он витийствовал, будто алкаш у телевизора. И хорошо, что смотрел Виктор телик у себя голове, а в жизни – не смотрел. Я зато смотрел. И видел, к чему это приводит. А Виктор продолжал:
– Вот что ему будет, Любке-то? Да ничего ему не будет! Выпустят в понедельник, с утреца. Штрафец ему выпишут. А он, этот гондонио ватиканский, кондуктором в электричке работает, в Заилани. Он этот штраф на зайцах за день отобъет. Вот и выходит, что я рыбки в речке хотел половить, а меня на пятерик крутят, а этот петух развратничает, у детишек по кустам чмокает, и все ему как с гуся вода!
И Виктор, будто разобидевшись на весь свет, запахнулся в кургузый пиджачок и отвернулся к стенке. Затосковал и я, в тысячный наверное раз все вспомнив. И что теперь будет? С дедом-доходягой, с Виктором, с Любкой все ясно. И страже и им самим:
Деда