Степная сага. Повести, рассказы, очерки. Валерий Латынин
разве мог я не приехать, когда такую тревожную телеграмму про твою болезнь получил?
– Всяко бывает. Мы с матерью дюже переживали, что ты мог погибнуть под бомбежками в том горемычном совете.
– Обошлось без бомбежек, отец. Из бронетранспортеров и танков постреляли, это было. Но, как видишь, живой и невредимый.
– Ну и славно. Подыми меня трошки выше, а то плохо вижу тебя. В тумане все… Так лучше. А чего же ты не в форме?
– Да я же в отпуске. Форма на службе надоела.
– А мы бы с матерью погордились. – Яков Васильевич попытался улыбнуться, но мышцы лица плохо подчинялись ему, и улыбки не получилось. – Три сына полковника… это не только для нашей семьи, но и для станицы почетно!
Отец постепенно приходил в себя после ночного болезненного забытья. Недаром говорится, что сон – это временная смерть. Слова старика становились осмысленней, а речь – более связной, голос крепчал. И хотя это был еще не прежний голос главы семьи, твердый, наставительный, который привыкли слышать дети, но и на голос умирающего он не походил. И сын с радостью подметил это:
– Батя, а ты не так плох, как я себе представил. Мы с тобой еще споем и спляшем…
– Шуткуешь, сынок? Отплясал я свое. Не сдюжаю хворобу. Кровь не греет совсем.
– Ты со своими выводами не спеши. Чтобы кровь грела, ее горячить нужно. Двигаться. Питаться нормально… А ты? Ничего не ешь. Лежишь сутки напролет, не поднимаясь. А хочешь, чтобы кровь циркулировала по организму.
Валентин выговаривал отцу с улыбкой, чтобы невзначай не обидеть больного, но в то же время – твердым командирским голосом, будто ставил задачу своему подчиненному:
– Начнем с тобой делать массаж и зарядку каждый день, через неделю запросишься по двору прогуляться.
– Нет силы, чтобы подняться, – оправдывался отец. – Ноги не слушаются, живот отказывает. Раньше хуч до уборной доходил, а теперь и на ведро – только с помощью матери, да и то… стыдно говорить…
Яков Васильевич замолк, с трудом сдерживая волнение. Перемолол желваками прихлынувшую досаду и продолжил жаловаться, снизив голос:
– Теперь, сынок, не всегда и на ведро получается… Иной раз и не донесу… Матери забот прибавляю. Как с грудным дитем нянькается – подмывает да пеленки меняет. Нету сил моих совсем. Так-то вот старость проявляется – опять в детство впадаем. Да только некому нас обихаживать, мать сама на ладан дышит, а вы далеко разлетелись из родного гнезда. Разве что похороны соберут вместе? Видать, скоро уж в последний путь отправляться.
– Туда все отправимся когда-то, – проговорил Валентин, – но спешить не надо. Не ты ли рассказывал про цыганку, что нагадала тебе жить до девяноста пяти лет и умереть весной? Мам, ты помнишь?
Из-за занавески выглянула Оксана Семёновна, хлопотавшая на кухне:
– Чиво ты спросил, сынок?
– Ты помнишь предсказание цыганки отцу? Сколько она лет жизни ему напророчила?
– Кажись, девяносто пять…
– Вот! Девяносто пять! Я же помню. А ты, батя, говоришь,