Пущенные по миру. Владимир Аполлонович Владыкин
его уединения родительнице пришлись не по душе: неужели дома надоело, и опять собирается куда-то податься, вместо того, чтобы думать о своём будущем. И матери хотелось вразумить сына.
Уже кряду несколько вечеров за ужином Ефросинья подступалась к Фёдору с одним и тем же назойливым вопросом:
– Что жа, Федюня, хорошо ты начал хозяйничать, любо-дорого смотреть, как рада, что ты жавой. А я уже быстро старею, сил прежних у меня осталось не бог весь сколько, не пора ли табе жаниться?
Сначала Фёдор медлил отвечать матери, при этом он стеснительно краснел, а потом лишь, раскуривая цигарку, понимая её заботу, с важным видом толково пояснял:
– Вот избу поставим, матушка, а там будет видно, подумаю, – и перед его задумчивыми глазами встал пригожий образ застенчивой Фени Пастуховой, которую он помнил совсем крохотной девчонкой. А нынче её уже не узнать, она выросла, расцвела юной девичьей красой, и оттого помимо своей воли с щемящей тоской засматривался на неё.
Между тем мать продолжала раскручивать перед сыном свои заботные мысли:
– Твои однолетки уже, поди, все пожанились, хотя и многих в жавых давно нема. Царствие им небесное, сколько эта проклятущая война унесла миленьких соколиков, – покачала она при этом сокрушённо головой, и продолжала: – Слава тебе Господи, ты у меня хоть жавой. А как Богу молилась за тебя, Федя, кто бы знал! Почитай, сразу, как ты ушёл, так и молилась. Да, столько никогда не молилась. Да, никогда! – раздумчиво прибавила она. – Раньше, бывалоча, всё больше с ним ругалась, как тебя долго не было. Ну думала, что жа ты, Господь, ничего не деешь, не баешь, всё молчишь на мои скорбные и просительные молитвы? Покажи хоть разок свои добрые деяния по своему Писанию? Так и думала: а бы Федя мой жавой оставси, тогды усе ба церкви по Россее обошла, откланялась в ножки Богу-то. Каженный дён о тебе думала: ну всё, и последний пропал; таперяча одна осталась, и жить не хотела, умирать, ей-богу, собралась. И вот как ни ругалась с Господом-то, мои молитвы к нему не доходили, а как про Писание его вспомянула, так Он, прости меня, Господи, уберёг тобя…
За время долгой разлуки с сыном Ефросинья напрочь забыла, что Фёдор с трудом переносил упоминание о Боге. И пока он напряжённо выслушивал мать, у него медленно накапливался гнев, лицо краснело и терпение прорвало жгучее раздражение:
– Тьфу, сколько можно про Бога, держи его при себе! – выкрикнул сын. – Что-то твои молитвы отца не уберегли? – Если Фёдор выплескивал гнев, то со всего плеча. (И тут следует подметить, что он даже шутить не умел, а если упоминал Бога, так только для уснащения своей речи крепким словцом.)
Ефросинья и сама, на что была уже в летах, но с Богом не очень ладила. Поэтому могла его и побранить, и проклясть. А в последнее время стала к вере относиться уважительно, как-никак она признавала над людьми какую-то высшую силу. И в душе даже серьёзно пожалела, что сын по-прежнему не веровал в Бога,