Дочь ведьмы. Альбина Нури
вывешивать на всеобщее обозрение, это же чистое зло! А ну как ночью опять все повторится, другой охранник не сумеет спастись?! Погибнет! А может, Шмелевы наберутся сил, смогут покидать портрет и днем? Или найдут способ вообще в него не возвращаться?
Это звучало, как полный бред. Но Сеня верил своим словам. И Валентин Петрович проникался его верой.
– Я решил, что оставался один вариант. Пока музей не открыли, пока портрет не начал вредить людям, мне нужно было попасть туда. И, к счастью, днем это было не очень сложно. Перед открытием в музее много народу толкалось. Я и не прятался особо, люди думали, что я тоже один из рабочих. Все было просто: вошел в зал, вытащил баллончик с черной краской, распылил. Об одном тревожусь… Вы мне скажите, Валентин Петрович, нельзя ведь после такого восстановить картину?
Валентин Петрович, наверное, должен был ответить, что это все чушь собачья, рассказ сумасшедшего, а насчет реставрации, так дай бог, получится, найдется умелец. Но он сказал совсем другое.
– Я не знаю, можно ли, не специалист. Но картину эту забрали как вещественное доказательство. Поместим ее на склад. А там уж… Всякое бывает в жизни, Сеня. Бывает даже, что пропадают вещи. Исчезают, как и не было их.
Сеня и Валентин Петрович смотрели друг на друга. Морщины на лбу Сени разгладились, тревожное выражение сменилось облегчением.
– Точно, – сказал он. – Всякое бывает. Спасибо вам.
– За что? – пожал плечами Валентин Петрович.
– За то, что поверили. Я вам правду сказал.
Позже, оставшись один, Валентин Петрович сидел, смотрел в окно и думал. Сеня сказал правду, чистую правду. А вот Валентин Петрович ему солгал. Он видел тот портрет. Еще тогда, когда музей открыли в первый раз.
Стоял перед ним недолго, но ему казалось, что это длилось несколько часов. Злобные, ухмыляющиеся, уродливые лица. Глаза людей на портрете были похожи на черные дыры – опасные, засасывающие в адовы глубины. От них невозможно было отвести взгляд, и в голове слышался странный гул. Уже позже Валентин Петрович сообразил, что это напоминало гудение пчел, ос или шершней, которых он боялся до дрожи.
На негнущихся ногах отошел он тогда от картины, думая о том, что это нечестивая, дурная вещь, которую нельзя показывать людям, но не смея ни с кем поделиться своими опасениями.
Испугался так, как не боялся никогда в жизни. Думал, что должен сделать что-то, но не знал, что. Когда Сеня Кузнецов сделал все за него, когда из-за его поступка никто больше не посещал музей и не смотрел на картину, а после она оказалась на долгие годы изолирована, Валентин Петрович малодушно возмущался вместе со всеми хулиганским поступком Кузнецова, ни слова не сказал в его защиту. Уговаривал себя: что толку? Кто поверил бы? Что можно было сделать?
Годы шли. Происшествие забылось.
А теперь Сеня снова поступил, как… Как хороший человек, желающий защитить других. И Валентин Петрович намерен был сделать то же самое.
Он уничтожит картину, выкрадет и сожжет.