Нигилист-невидимка. Юрий Гаврюченков
мысль, найдя интерес гостя удовлетворённым в полной мере.
Новое жильё размещалось под самой крышей. Просторная комната в мансарде имела все признаки упадка. Козетка и мягкое полукресло с полосатой обивкой принадлежали к одному гарнитуру. Жёлтого дерева диван-монстр с огромною выгнутою деревянною спинкой, прикрытый красным бархатным покрывалом с бахромой, относился к совершенно иному. Непонятно было, как его затащили сюда. Туалет с мутным зеркальцем в простенке между одёжным шкапчиком и жёстким немецким стулом были словно доставлены из передней невзрачного доходного дома. Имелся даже седой старины письменный стол, перекошенный, с кругами от стаканов и прожжённой на правом углу столешницей, в которую въелась затёртая чернильная лужа. «Кабы не времён Павла Петровича обстановка», – поразился впечатлительный революционер.
На столе стоял ещё очень даже приличный графин с отбитым по краю горлышком. Полосатые зелёненькие обои, пожухлые и выгоревшие. Кружевные занавесочки, обветшалые и припудренные пылью, как щёки графини Морозовой-Высоцкой.
Когда-то это была комната-бонбоньерка. Потом в неё стащили всё ненужное и обустроили для невзыскательного жильца, чтобы разместить его по острой потребности в пристанище.
«Селят, как студента, под крышу», – Савинков огляделся, стараясь угадать, что вызывает у него настороженность.
В комнате не было образов!
Не имелось даже намёка на то, что когда-то в углу размещался иконостас и висела лампадка. Обои были нетронуты. Божье присутствие в доме Морозовой-Высоцкой отродясь не жаловали.
– Вроде припрятала все штольцевы останки, – сообщила Марья. – Если найдёте чего, кидайте в угол, потом уберу.
– Кого? – встрепенулся Савинков. – Кто здесь жил?
– Штольц.
– Кто такой Штольц? – из неразговорчивой прислуги каждое слово приходилось тянуть клещами.
– Андрей Иванович Штольц, покойный. Тоже изобретатель, как Антон Аркадьевич.
– Отчего он умер?
– От чахотки, – Марья угрюмо развернулась и вышла. – На той неделе.
– Он тут жил?
– Жил, – бросила она, не оглядываясь. – Теперь вы.
«Достойная смена, нечего сказать», – подумал Савинков. Новая обитель ему не понравилась. Он достал из саквояжа несессер, положил к зеркалу. Убрал в шкапчик запасной галстук, чистый воротничок и манжеты. В саквояже осталась нестиранная сорочка и кальсоны. «Надо бы отдать Марье», – Савинков поставил саквояж на дно шкафа. До лучших времён.
Монструозный диван мог служить удобной постелью даже человеку рубенсовских форм. Неведомый Штольц имел возможность состариться и умереть на нём при графском пансионе.
Воображение услужливо нарисовало суетливого немецкого аптекаря с круглыми стёклами в жестяной оправе на длинном носу, белом халате, седыми жиденькими патлами до плеч, аккуратно подпиленными ногтями на сухеньких пальцах, чисто отмытых и пахнущих лакричными конфетами. Почему-то аромат лакрицы должен был сопровождать аптекаря. И хотя ею тут не пахло, Савинков на миг почувствовал