Скажи Алексу, чтобы не ждал. Ирен Дивяк
чист, и Алекс, подобно вору в ночи, крадется из квартиры своей замужней любовницы, сейчас он не студент-медик и не солдат, а герой романа, представитель богемы. Спускаясь в темноте по лестнице, Алекс наслаждается сладкой болью разлуки, которая уже вдохновенно обжигает пальцы, но стоит открыть входную дверь, как его обдает холодом.
Снаружи поджидает ясность.
Он знает, что Ангелика никогда не выйдет за него замуж.
Знает, что Ангелика не похожа на его мать, а если и похожа, то он никогда об этом не узнает: мать умерла слишком давно, слишком маленьким он тогда был.
Знает, что его Россия потеряна, более того, «его России» никогда не существовало, это мечта, как и «его Ангелика».
И он знает, что ему все равно, что он все равно ее любит, любит, любит, и, насвистывая, он уходит прочь.
Осень 1941 года
На улице еще по-летнему палит солнце, однако у Ганса в душе внезапно наступает осень. Прежде такое уже случалось, но это состояние терзает его каждый раз, как в первый, – все вокруг словно засыхает и умирает, и остается только ждать весны, возрождения всего живого. Ганс знает, что весна непременно придет, но сейчас он настолько подавлен, что с трудом встает с кровати, и присутствие Трауте он тоже переносит с трудом. Трауте много говорит, она не может не говорить, и в такие минуты Ганс снова и снова понимает: какое счастье, что у него есть Алекс, который прекрасно умеет молчать. В последнее время они почти не разговаривают, просто сидят напротив друг друга, курят и думают о России. Алекс почти забросил учебу, он снова записался на художественные курсы – сейчас, когда на Востоке одни его собратья убивают других, ничего нельзя откладывать на потом. Элизабет занята тем, что пишет своим родственникам и знакомым, оставшимся на советских землях. Можно только гадать, дойдут ли письма до получателей, и каждое утро Njanja проделывает долгий путь до православной церкви, чтобы помолиться за свою родину. Русских вечеров в доме Шморелей больше нет, а если они и случаются, то проходят молчаливо.
Одна Трауте все говорит и говорит и обижается, когда Ганс не отвечает. Ах эта слабая плоть! До чего же злит ее зов… Как ни крути, а Трауте довольно современна и не торопится говорить о браке, поэтому Ганс возвращается к ней снова и снова, как бы она его ни раздражала. Трауте бредит своей школой, Рудольфом Штайнером и его мировоззрением – антропософией (само слово звучит глупо, считает Ганс) – и снова обижается, потому что Гансу нечего сказать по этому поводу. Потом они ругаются, но из-за проклятой меланхолии у Ганса даже на ссоры нет сил.
– Жду не дождусь, когда уже уеду на трудовую повинность, – с вызовом говорит Трауте. – Разлука пойдет нам на пользу. Я тебе не собачка, чтобы гонять меня туда-сюда, то зайди, то выйди.
– Ну, – отвечает Ганс, – а я с нетерпением жду практики. Тогда у меня все равно не будет на тебя времени.
Он намеренно умалчивает о том, что будет дежурить в клинике только до двух часов. Пусть Трауте думает, что ему и так приходится нелегко, даже