Вавилонская башня. Михаил Альбов
уж… Приду домой и горчичник поставлю… компресс… Ты налево? Ну, а мне направо… Прощай…
И с лицом умирающего он подал руку приятелю и поплёлся в сторону к Лиговке… Мехлюдьев зашагал по направленно к Невскому…
День склонялся уж к вечеру. Косые лучи заходящего солнца скользили по крышам и стенам домов, отливая пурпуром и золотом. С каким-то захлёбывающимся восторгом чирикали воробьи. Деревца маленького садика, что посреди Пушкинской улицы, приветливо кивали прохожим своими, пока ещё голыми, прутьями, на которых появились, однако, уже почки… Люди сновали взад и впёред… Дребезжали дрожки, грохотали кареты…
А Мехлюдьев был по-прежнему мрачен. Он шагал насупившись, уставившись в землю и не глядя по сторонам!.. как будто весь мир с его радостями не существовал для него…
Отчего он был мрачен? У Скакунковского, положим, катар, но отчего же Мехлюдьев-то мрачен? спросит, может быть, наш, благосклонный читатель… Разрешение этих вопросов он найдёт в следующей главе.
II. У поэтического очага.
В 8 часов того же дня. Мехлюдьев уже «обитал» нанятую им комнату, в квартире № 197. Мебели в ней по-прежнему ещё не было, но зато, согласно обещанию хозяйки. стоял новенький, с молоточка, крытый ситцем, диван – и «обитание» Мехлюдьева. самой силой вещей, могло выражаться только в форме тех занятий, которым он в тот момент предавался.
А именно, он лежал на диване, этом единственном во всей комнате, удовлетворяющем привычкам всех цивилизованных обществ предмете, напоминая всем своим положением мореплавателя, застигнутого штилем среди водной пустыни, и уныло взирал на брошенный посреди комнаты свой чемодан.
Если жильца можно было сравнить с мореплавателем, то чемодан его этот самый уже неизбежно следовало уподобить одному из тех обломков. которые носятся по морю, после того как потерпевший крушение корабль опустился на дно.
О, как стар, измождён был этот бедный, четырехугольный товарищ Мехлюдьева, этот безмолвный свидетель многих безрадостных дней его скитальческой жизни!..Бедный, верный товарищ! Давно, уж давно он утратил и форму былую, и цвет первобытный, каковые имел во дни своей юности, когда он, ещё свежий и девственно-чистый, куплен был на Апраксином рынке!.. Кто из учёных, будь-то Нибур, Шампольон, Момзен или, чёрт знает как их ещё там зовут, всех этих знаменитых археологов. историков и прочих учёных мужей, кто из них, повторяем, будь он хоть семи пядей во лбу. хоть трудись от рожденья над исследованием ниневийских и помпейских раскопок – мог бы определить и назвать, не боясь ошибиться, материал, из которого он (т. е. чемодан, конечно, а не учёный муж) был некогда сделан? Какая именно кожа послужила для его оболочки и – идём даже дальше – точно ли именно кожа. а не что либо другие? Мы уверены, что все эти вопросы его (т. е. не чемодана уже, а учёного мужа, конечно) поставили бы непременно в тупик!
И он, этот бедный инвалид. как и хозяин его, был тоже скиталец… Сколько стен и полов обшаркал он своими боками! Сколько дождей и снежных метелей выдержал он, ныряя по мостовой петербургской, служа сиденьем