Мефистофель. История одной карьеры. Клаус Манн
и гладко причесанных – она обычно рассказывала о проказах жильца со сдержанным юмором.
– Иногда он прыгает по лестнице на одной ноге. – Тут она смеялась почти грустно. – А когда гуляет, часто вдруг садится на тротуар – только представьте себе: прямо на грязный тротуар – просто потому, что ему вдруг делается страшно, что он споткнется и упадет.
Пока дамы качали седыми головами и, немного шокированные, повеселевшие, шуршали мантильями, вдова консула примирительно добавляла:
– Ну что же вы хотите от него, дорогие? Ведь артист… Может быть, даже выдающий артист, – говорила старая патрицианка медленно и водила худыми белыми пальцами, на которых уже в течение десяти лет не носила колец, по выцветшей кружевной скатерти на чайном столике.
В присутствии дамы Мёнкеберг Хендрик робел; ее благородное происхождение и прошлое лишали его уверенности в себе. И теперь он был не рад столкнуться со старой аристократкой в вестибюле, после того как с грохотом захлопнул дверь. Увидев ее импозантную фигуру, он весь подобрался; поправил на себе красный шарф и вставил монокль.
– Добрый вечер, сударыня, как поживаете? – сказал он нараспев, причем не повысил голоса в конце этой формулы вежливости, тем подчеркнув формально-условный и грациозно-пустой характер фразы. Учтивое обращение он сопроводил легким поклоном, который при всей его элегантной небрежности был почти придворным.
Вдова Мёнкеберг не улыбнулась. Лишь складки всеведущей иронии чуть сильней заиграли вокруг ее глаз и тонких губ, когда она ответила:
– Поторопитесь, дорогой господин Хефген! Ваша… учительница ждет вас уже четверть часа.
От злонамеренной маленькой паузы, которую фрау Мёнкеберг выдержала перед словом «учительница», Хендрика бросило в жар.
«Наверняка я весь покраснел, – подумал он зло и пристыженно. – Но вряд ли она заметила это в темноте», – пытался он успокоить себя, удаляясь от фрау Мёнкеберг с совершенной грацией испанского гранда.
– Благодарю вас, сударыня.
И он открыл дверь своей комнаты.
В помещении царила розовая полутьма. Горела лишь покрытая пестрым шелковым платком лампа на низком круглом столике рядом с диваном. Стоя в пестрых сумерках, Хендрик Хефген воскликнул очень тихо, смиренно, дрогнувшим голосом:
– Принцесса Тебаб, где ты?
Из темного угла раздался глубокий громовой голос:
– Здесь, свинья, где же еще?
– О, спасибо, – сказал Хендрик все так же тихо, с поникшей головой стоя возле двери. – Да, теперь я тебя вижу… Как я рад, что я тебя вижу…
– Который час? – крикнула женщина из угла. Хендрик ответил, весь дрожа:
– Около четырех – так мне кажется.
– Около четырех! Около четырех! – насмехалась злая особа, не выходя из тени и оставаясь невидимой. – Очень мило! Просто великолепно!
Она говорила с явным северо-немецким акцентом. Голос был сиплый, как у матроса,