Ракетное утро России. Анатолий Матвиенко
воплощение этого прожекта отложилось на послевоенную пору и началось только в январе 1924 года.
Глава вторая. Звёзды над домом
Решение сына ехать в Россию застало отца врасплох. Великовозрастный бездельник к двадцати девяти годам не выбрал, какая стезя ему по душе. Детские выдумки о небесных кораблях, что приносили единственному отпрыску фамилии Тилль регулярный доход за рассказы и небольшие статейки в журналах, совершенно абсурдно было считать делом жизни. Хуже всего, что о намерении перебраться в опасную державу он поведал отцу за два часа до поезда, не дав никакой возможности себя отговорить. Родитель всё же выказал возмущение, сознавая бессилие слов.
– Думаешь, Юрген, мы с твоей матушкой случайно бежали из Москвы осенью семнадцатого? С падением Романовых Россия стала вертепом! Наши предки шесть поколений жили там, служили верой и правдой…
– Я понимаю, отец. И прекрасно помню хаос первого месяца Директории. Но сейчас там навели порядок. По крайней мере, больше не ожидается никаких революций и погромов.
– Но здесь, в Париже, порядка больше. Возможности безграничны. Если их мало – плыви в Америку. Только делом займись, а не пустопорожними мечтаниями.
Убедившись в бесполезности увещеваний, Пауль Тилль вручил наследнику ключи от московского дома и стопку бумаг, наказав заодно проверить российскую недвижимость семьи. На том и обнялись, прощаясь.
Юрген подхватил саквояж, объёмистый, но для переезда в чужую страну до неприличия малый. У дома, в уютном парижском предместье, его ждал заказанный фаэтон.
– То дело ждёт меня в единственном месте – в Российской ракетной академии. Не болейте, отец! Я дам телеграмму, как устроюсь.
На перроне парижского вокзала он смотрелся странно в тёплом пальто и в шапке на меху –в феврале температура не решилась опуститься ниже ноля. На Александровском вокзале в Москве Юрген первым делом запахнулся плотнее и обвязал шарф поверх воротника.
За шесть с половиной лет здесь мало что изменилось. На привокзальной площади глаза рябило от множества рекламных афиш, да пространство до Тверской оказалось забито повозками и моторными экипажами куда более плотно, чем в год бегства во Францию.
– Жорка! Приехал-таки… Здорово! – как всегда – опоздавший, навстречу нёсся Мишенька, румяный на морозе, весь в облаках пара, точно пристяжная в тройке после быстрой езды. Полы его широкой шубы трепыхались словно паруса, потерявшие ветер.
– Бонжур, мон амии…
Друзья обнялись, москвич тут же, сбавив градус весёлости, предупредил: на улице французским не щеголять. После семнадцатого бывшие союзники прокляты местной прессой, «французского шпика» городские обыватели могут и перетянуть поперёк хребта. Равно английского, немецкого или турецкого лазутчика – любого с непонятным наречием.
– Вот это да… Как же они отличают турецкого от, скажем, киргизского?
– Известно как – сначала бьют, потом спрашивают. Россия, брат! Али отвык?
– Темнеет, –