Золото Умальты. Ольга Погодина-Кузмина
которая пропустила всю эту сцену, припудривая нос в своей гримерке, показалось, что ее зовут на сцену. Не к месту она выбежала на площадку, выстрелила в воздух из бутафорского пистолета, объявила:
– О дикий, дикий Запад! Ты погибнешь от золотой лихорадки!
Растерянный, почти что плачущий Булыгин подошел и протянул Софье телеграмму.
– Гляди, Сонька, ограбили… обоз, сорок пудов! Какой там Дикий Запад, это – Дальний Восток.
Глава четвертая. Суламифь
Everett Collection / shutterstock.com
Лилии в китайской фарфоровой вазе источали привязчивый, гнилостный аромат. Три года назад, обманутая и брошенная другим мужчиной, Софья падала все ниже в бездну отчаяния. Она выступала с канканом в грязном варьете, принимала любезности от всякого сброда и, наверное, наложила бы на себя руки, если бы не случилось проезжать через Иркутск Булыгину, который в том месяце выиграл долгую тяжбу и получил хороший куш. Софья по первому его размягченному взгляду поняла, что сможет поймать его на крючок, и ей удалось разжечь в нем нешуточную страсть. Она позволила сопроводить себя в Петроград и, потомив пару месяцев, ответила на ухаживания немолодого и не особо любезного заводчика.
В ту ночь, восхищенный белизной ее кожи и стройностью нежного тела, он нес романтическую чушь, называл ее своей Суламифью, лилией долин. Себя он, видимо, считал мудрецом и пророком, и Софья охотно подыграла его тщеславию.
С тех пор романтика остыла, связь их превратилась в банальное сожительство третьесортной актриски с хамоватым купцом, но Булыгин сохранил привычку подносить ей белые лилии. Их запах пропитывал все вокруг и за это время так осточертел Софье, что она всякий раз была рада глотнуть дыма от крепкого табака папиросы, которую не выпускала изо рта мадам Роза.
Помогая Софье отцепить от волос ковбойскую шляпу и расшнуровать корсет, Роза ворчала с привычным возмущением. В зубах неизменная папироса в длинном мундштуке.
– Тиран! Деспот! Купчина! Как он смеет называть вас Сонькой! Это вас-то, экранную диву!
– Пусть, мне все равно.
По-своему поняв ее ответ, Роза пыхнула папироской.
– Не спорю, Леонтий Петрович шикарный мужчина. Богатый, вдовец – тре жоли[5]! Но я бы не смогла терпеть такое обращение. Я, Сонечка, древняя феминистка.
Софья сбросила на пол юбки, перешагнула стройными ногами в парижских шелковых чулках.
– Ах, Роза Ивановна, не рвите мне сердце. Я и так всю жизнь свою растоптала – и ради чего?! Мечтала о любви, а попала в золотую клетку. Мечтала быть звездой экрана, затмить славой Веру Холодную – и вот играю в глупых водевилях! Господи, как хочется все это бросить!
Надев платье желтого шифона, Софья повернулась к Розе обнаженной спиной. Застегивая крючки на ее платье, Роза отложила горящую папироску на туалетный столик.
– Софочка, жалобные монологи показывают в Художественном театре, у Станиславского. А у нас немое кино. Поэтому молчите и думайте, как вам вытрясти побольше денег из этих жадных и глупых мужчин.
Она помогла Софье поправить