Письма из заключения (1970–1972). Илья Габай
и сожалеть о невозможности сказать что-нибудь умное и афористичное для потомков («Эти штуки сильнее “Фауста” Гете», «Евтушенко был и остается…», «Но все-таки местами произведение омрачено глубокими наслоениями фрейдовского комплекса» и пр.).
Послать ты мне ничего не можешь: это строго регламентировано, и Галя[24] тебе не уступит чести. Ничего, кроме писем, которые – всерьез – будут для меня большой радостью: я научился их ценить. Сообщай побольше о себе. Если твоим успехам в физике я могу радоваться лишь заочно, то к хорошим стихам, которые ты, надеюсь, пишешь, я при всей профессиональной зависти могу отнестись с некоторым пониманием дела. Шли, что есть и что можешь.
Жизнь здесь течет потихоньку, несколько медленнее, чем в тюрьме. Из этого я делаю вывод, что скорость времени обратно пропорциональна охватываемому глазом пространству и прямо – количеству читаемых книг. Нельзя ли приспособить это наблюдение в какой-нибудь ваш реферативный журнал?
Читается мне здесь действительно немного, иногда с усилием, но я надеюсь войти в физический ритм, обрести второе дыхание и пр. Вот годы у меня, правда, уже большие. Но все это ничего. Вот меня насторожили последние строки твоего письма: «Не унывай, брат, (цитирую), держи хвост коромыслом, не бери с нас, грешных, пример». И Галя мне писала, что ты утомлен и грустен. Мне отсюда мало что понятно, бодрых слов у меня не получится, но я верю, что физики не разучились шутить. Надеюсь, что у тебя все не очень плохо? Во всяком случае, очень искренне желаю тебе этого. Не забывай моего дома: там тебе все рады. И не забывай меня – пиши иногда.
С тем я тебя обнимаю дружески.
Илья.
Кланяйся от меня всем, кто будет в поле твоей видимости. Сынишке твоему – приветик. Илья.
Марку Харитонову
15.9.70
Дорогой мой Марик!
Ты положительно даешь мне уроки сердечности и обязательности в переписке. И уроков я этих не забуду. Хотел бы поклясться на чемнибудь в том, что буду писать всегда, но решил не клясться всуе. Вот только жаль, что не могу всерьез поддержать твой разговор: я читал только «Новый мир» и «Вопросы литературы» за 1969 год, а все, что печаталось в 1970-м, безнадежно выпало из моего интеллектуального багажа. Журналы эти я держу в недосягаемом для меня месте – на складе, так как они прочитаны и все держать в спальне нельзя. То, что запомнилось: из прозы – «Белый пароход», Мориак, письма Цветаевой (я их раньше читал), из статей – Гулыга о мифотворчестве, рецензия на книгу Каждана о Византии, статья о Хайдеггере, статья Апта о языке «Иосифа…», Ахматова о Пушкине (последнее не очень интересно, по-моему; по крайней мере, в сравнении с «Моим Пушкиным»), дискуссия о славянофилах (неинтересная сразу же после Янова) и пр.
О Фалладе[25] ты пишешь очень грустные вещи. Я знаю об этом немного, кажется, из воспоминаний Федина. Я немножко попытался отрешиться от исторической дистанции (в свете которой Фаллада, конечно же, трагичен).
Галя – здесь и далее жена Габая.
Имеется в виду история романа Ганса Фаллады «Железный Густав», о котором в то время писал М. Харитонов. В 1938 году писатель под давлением нацистских властей переиначил концовку романа: привел любимого героя в нацистскую партию. После этого он надолго запил, попал в психиатрическую лечебницу. Полноценное возвращение писателя в литературу ознаменовал его роман «Каждый умирает в одиночку» (1947).