Приходские повести: рассказы о духовной жизни. Наталия Черных
робко выглянул из-за колонны и выслал на другой аналой отца Ефрема.
Несколько раз возле Сошки мелькал креповый платок кирпичного цвета: Маргарита Леонтьевна «за чередой» следила, не пропустить бы свою.
Маргарита Леонтьевна постарше обеих кум, ей лет шестьдесят, и великолепные организаторские способности. Хоть на Камчатку автостопом, в паломничество.
– Будь добра, подвинься! – Маргарита Леонтьевна заметила подруг. Очередь стала на одного человека больше. Что ж, Соня подождет. Или завтра на обедне поисповедуется.
До исповеди так и не дошло: отец Григорий утомился и ушел в алтарь, и отец Ефрем – тоже. Возле коврика осталось несколько дам и Маргарита Леонтьевна.
– Наша беда в том, что мы относимся к таинству исповеди как к очереди в поликлинику. Там своих увидела, здесь без очереди прошла, и так далее…
Внутренний вид Предтеченского скита. Оптина пустынь. 1887
Что было жизни, что не было ее. Вспомнить толком нечего. Вот Оптину только, в августе…
Соня с Маргаритой Леонтьевной вполне согласна.
Однако к первому часу вышел отец Арсений, и Соня, наконец, радостно ступила на любимый коврик: узор – модерн, лилии и чайные розы. Как раз Сонин узор.
Соня Гончарова возвращается с праздничной всенощной, довольная и счастливая. Снежок сыплет, мягкий, но сухонький, приятный. Отчего не всегда так на душе хорошо, отчего не всегда все небо в ангелах? Почаще надо в храм ходить, там дышится душе легче.
«Жить или не жить? Господи, ты знаешь. Ты видишь, что все струночки на моих гуслях подпилены, и уж никто их не свяжет, не сплавит, чтобы звук был. Что было жизни, что не было ее. Вспомнить толком нечего. Вот Оптину только, в августе, да Печоры весной. Ну, Загорск – это конечно, любимое место. И отчего мне в Загорске так весело всегда? Господи, какой же дивный там твой угодник, Преподобный Сергий! Ни разу не было, чтобы из Лавры без подарка вернулась, духовного… Ах, как в Лавре хорошо! Поехать, что ли, завтра?
Жить или не жить. Нечем жить, уже нечем, а лет… и сказать стыдно. Теперь в насмешку будут все шутки, все указания на молодость, все призывы к терпению. Я ж как птичка теперь, лапками вверх. Ты знаешь, а кроме меня и Тебя, Господи – никто. Ты возьми меня и не посчитай за грех, что я вот так скоро прошусь к Тебе.
Не потому что на земле плохо, а потому что изжила я уже свою землю, проросла уже, а меня, растение, снова в грязь втаптывают. Будто какую святыню топчут. Любой человек – святыня. Потому и надо прогибаться, и надо, чтоб по тебе ходили, чтобы одна только святыня осталась. Будто в каждом человеке, перед смертью, одна лишь святынька и остается. Страшно, ужас как страшно. Но не могу я жить более, и не хочу дурной веры. Упадешь – поднимут… от ума это, только от одного ума, и более ничего. А вот в смерти видеть благословение – труднее. Это как целовать то, что по тебе ходит. Надо целовать, тогда и скорое избавление. Даже если танк по тебе пройдет и скажет: надо целовать – и целуй, и терпи. А не «упадешь-поднимут». Не ванька-встанька, а святыня».
Отец