Урман. Любовь Николаевна Кротенко
Не такие ушлые погибали зимой и даже летом.
Криворотов начислил мне окончательный расчёт – три рубля сорок три копейки. Полагалось за полмесяца пятнадцать рублей. Остальное он удержал за квартиру – сырой промёрзший барак. Узнав об этом, Чёрных приказал сделать перерасчёт. Криворотов пересчитал и выдал ещё рубль.
Был апрель тридцать пятого года. Я шёл по васюганскому зимнику, сильно таяло. Портянки вывалились из рваных пимов, намокли. И пимы тоже хоть выжимай. Пройдя шестьдесят километров, глубокой ночью я добрался до дома. За весь путь ни разу не поел – было нечего. Дома, не раздеваясь, просидел до утра и побежал к Дарье Михайловне. Думал, наберу сейчас картошки, редьки и турнепсу, наварю и наемся досыта. Женщина встретила меня со слезами на глазах, явно притворных, печально доложила, что картошка сгнила и она её выбросила. Полезла в погреб, достала два ведра мелочи, как горох:
– Вот, Колюшка, всё, что уцелело.
Принёс я это счастье домой, сварил, поел и пошёл в баню. Я был оборван так, что грешное тело сверкало из дырок со всех сторон. Старуха Некрасова, моя соседка, дала мне покойного деда холщовые кальсоны и холщовую рубаху. В те годы во всех общественных банях были каморки для обжаривания одежды от вшей. Там я прожарил свои лохмотья, хорошо помылся. Дома, как мог, затянул нитками дыры. На завтра была Пасха. Мы, ещё не совсем отбитые властью от Бога, считали её главным праздником в году. В Рабочем Пасху праздновали подпольно. Позже, года через два, когда я уже работал бригадиром на раскорчёвке, женщины попросили меня в этот светлый праздник отпустить их после обеда домой. Я их отпустил, а сам остался на деляне и продолжал работу. За такое самовольство комендант меня арестовал, и две недели я сидел у него в кладовке, как в тюрьме.
Утром на Пасху я ел мелкую картошку, вспоминал родителей, сестренку, наш дом на родине. С восходом солнца звенели на всё село церковные колокола. Праздничные столы ломились от еды. На улицах гуляние: нарядные люди, гармошки, балалайки, песни, игры. Кому надо было всё это поломать? Надел свою драную робу и отправился на улицу. На бугорке перед первым мостом собралась молодёжь. В низинах снег ещё держался за землю, а бугорки уже просохли. Было тепло и безветренно. Солнце, как и положено в Пасху, ослепительно сияло на голубом небе. На бугорке радовалась Пасхе гармошка, а девчата пели что-то грустное. Я до них не дошёл, сел поодаль на огородное прясло и стал смотреть, как гуляет молодёжь. Посидел с часок, чувствую – слёзы на глаза наворачиваются. Не хватало ещё расплакаться. Поднялся и ушёл домой.
По пути к дому меня встретила Кулешова Варвара Кузьмовна – жена Кулешова. Остановилась, даже поздоровалась со мной, чему я крайне удивился.
– Колюшка, – сказала она мне, – Наума Сафоновича сняли с работы. Я сделал вид, что удивился и сочувственно спросил:
– За что?
– Говорят, что заворовался.
Я кивал головой, слушая её, и делал печальное лицо, всё-таки мы из одного села,