Баллада Редингской тюрьмы. Оскар Уайльд
под священный кров
Вошел он тихо, затерявшись в храме
Среди толпы и занятых жрецов,
И, в полутьме, смотрел, как пастырь юный
Приносит в жертву первенца овечки белорунной,
Как в пламя сыпал соль, как посох свой
Повесил там же (не во славу Той ли,
Что не позволит, дабы хищник злой
Свирепствовал на пастбище иль в стойле?),
Как пели девы чистым гласом, и
Все к алтарю несли дары смиренные свои
Сосуд, молочной пеной окаймленный;
Простую ткань, где вывела игла
Псов на охоте; соты, увлажненны
Златою влагой, коя с них текла;
Промасленную шкуру, что так часто
Борцам потребна; и еще лесной кабан клыкастый
У Артемиды грозной был отнят
Афине в дар со шкурою богатой
Пятнистого оленя, час назад
Еще скакавшего; воззвал глашатай –
Пошли на выход друг за другом вслед,
И каждый радовался грек, что совершен обет.
Стал факелы гасить священник старый,
И лишь единый, как рубин, горел
В пустынной нише; стройный звон кифары,
Ветрами заглушен, вдали слабел;
Все шли домой средь праздничного гама,
И медные врата закрыл силач, служитель храма.
Пришелец замер, слыша без труда,
Как на пол каплями вино лилося,
Как пали лепестки с венков, когда
Ворвался бриз и прошумел в наосе;
Он был как будто в странной грезе сна,
Когда в отверстье наверху явила лик луна,
Заливши светом мраморные плиты;
Тогда покинул свой укров храбрец;
Вот кедровые створки им открыты,
Он страшный образ видит наконец:
Чудовищный Грифон глядит с презреньем
Со шлема; длинное копье грозит ему пронзеньем,
Вспылав огнем; Горгоны голова
Выкатывает очи, вся стальная,
Зашевелились змеи, и крива
Бескровных губ усмешка ледяная
В бессильной страсти, и незрячий взор
Вспугнул сову, дремавшую над нею с давних пор.
Рыбак, что плыл в челне у мыса Суний,
Когда он на тунца раскинул сеть,
Услышал топот лошадей-летуний,
Как будто волны попирала медь;
Раздвинув полог ночи, вихрь нагрянул,
Ударив по челну; рыбак с молитвою отпрянул.
В развратниках задор греховный сник,
Об оргиях своих забыли даже,
Решив, что слышали Дианы крик;
Чернобородые ночные стражи
Поспешно за щиты свои взялись
И, с парапета свесившись, глядели мрачно
вниз.
Вкруг храма гул; и мраморные боги,
Числом двенадцать, дрогнули тотчас;
Стонал эфир, поддавшийся тревоге,
И Посейдон своим трезубцем тряс;
На фризе кони ржали в исступленьи,
И гулкий топот страшных ног все оглашал
ступени.
А он стоял с раскрытым ртом, в поту,
Готовый жизнью расплатиться ныне
За девственность