Инстинкт свободы, или Анатомия предательства. Страшный роман о страшном 1991-м годе. Александр Леонидов (Филиппов)
недоуменно провожали, отпуская от себя неохотно, термос с китайским пышноцветьем бортовых узоров, стоявший на холодильнике и сифон для газировки, в который нужно заливать воду и вставить, как батарейку, увесистый, серый баллончик с газом…
…Банка советского растворимого кофе, похожего на бурую пыль, округло-металлическая, которая останется (так уж заведено!), после распития, тарой для всяких винтиков-шпунтиков…
Здесь девочка Азя каждое утро, бессчётное множество раз, завтракала перед походом в детский сад. Потом перед школой. Потом перед «парами» в фининституте, где никогда не схлопотала «пары» (а только «пятёрки») … День за днём: ячменный кофе или какао, или напиток из цикория «Бодрость», «советские бутерброды» – с сыром или колбасой, и непременно-толстым слоем сливочного масла под ними…
Теперь мир, в детстве такой понятный и единый, неумолимо расщеплялся и слоился. Рубиновое «зубило» Азиры, подобные которым звались в народе «тачками удачливых кооператоров», осталось на служебной спецстоянке, ждать её возвращения. А в аэропорт провожал сгорбленный, усомнившийся в самом себе папа на «ушастом», сильно траченном годами и дорогами семейном «Запорожце». И это было частью театра абсурда: женщина в соболях баргузинского кряжа [13], приталенного кроя, и в бриллиантах – садится в латанный, побитый ржой понизу, нелепо-оранжевый «ЗАЗ»…
Вместе с образом поварёшек на старом, кое-где треснувшем безыскусном кафеле кухни Бековых, «Запорожец» составлял тот уходящий мир, в реальности которого Азира стала сомневаться. «Малолитражка» (как говорят в Европах) отца парковалась обычно во дворе, возле маленькой дворовой эстрады, ещё не снесённой, но уже заколоченной.
Когда-то тут веселились люди, выступали самодеятельные коллективы, проводились детские «праздники двора», ещё памятные Азире. Потом всё закончилось, люди стали мрачны и унылы, и «всем двором» уже ничего не праздновали. Деньги поссорили людей. Навсегда.
День отлёта дышал сырой кладбищенской свежестью, ионизированным и ароматизированным веянием изощрённой мумификаторской химии, на город легла золотая узорчато-лапчатая тень, полосы которой напоминали пальцы. Пальцы «невидимой руки рынка», уже смыкающейся на горле миллионов…
По мере того, как ненастоящий мир – сперва пластмассовый, а потом и вовсе виртуальный, воображаемый – казался на вид более и более всеобъемлюще-настоящим, единственным – настоящий мир перемещался в его плоскость умственных отражений, и всё острее воспринимался ненастоящим, чем-то средним между мутным сном и где-то вычитанной фабулой прямолинейной, скучно-назидательной утопии.
Фантомы объективной реальности, фантомы подлинных свойств вещества и человеческих качеств – слонялись неприкаянными посреди ярких и таких убедительных голограмм бесконечного подлога. Среди показного спектакля по написанным извращенцами сценариям.
Призраками