Под небом русского цвета. Не игра в города. Стефания Данилова
линия
Подустали от соборов, укатили летом в горы,
заплетали разговоры в косы до утра.
Было весело до жути, тот поёт, а этот шутит,
мы плывём на парашюте, машем комарам,
Тили-тили, трали-вали, смех дождями разливали,
сохрани в Живом Журнале тени панорам.
Повидаемся, возможно, внутривенно и подкожно,
если железнодорожно будет не в напряг.
Не осталось в наше лето ни единого билета,
вот бы прыгнуть в сандалетах вон из декабря,
белокаменного склепа. На меня глядело небо
полуслабо, полуслепо, как на дикаря.
Не грози мне снегом палым, не стреляй из самопала,
мне не много и не мало видится во сне:
Мы стояли на вершине, Харе Кришна Рама Шива,
были есть и будем живы, смерти нет как нет.
Стали горы все холмами. Можно мне обратно к маме?
Как обратно станем нами, если выпал снег?
Трали-вали, тили-тили, нас с тобою распустили,
как косичку в афростиле, по чужим домам.
Приземлится птичья детка на сиреневую ветку,
песни в золотую клетку спрятав, как в туман,
до костей ветра пронижут, опуская солнце ниже,
и, освобождая нишу, жизнь сойдёт с ума.
Мы с тобой теперь не вместе, говорит жених невесте.
Поищи в газете «Вести» тех, кому легко.
Тили-тили, как там дальше? Маша, Саша или Даша?
Убежала с плитки каша вслед за молоком.
Без меня умчится поезд в недописанную повесть.
Остывает в горле голос сброшенным звонком.
Не мне тебя хоронить
И если бы письма все к тебе долетели,
ты бы прочёл их утром в своей постели,
в свежезаваренный чай сухари макая,
и, может быть, даже вспомнил, кто я такая.
Я не займусь этим завтра и послезавтра.
Письмо начинается лишь после смерти автора.
Хоть располагает Северная Пальмира
мостами и крышами, я пока не планирую.
Душа бы давно взлетела, как шарик с гелием,
а есть ли она – пусть это решают гении.
Самоубийство не близко мне, как искусство,
где выдохлись и расстановка, и толк, и чувство.
Шквал писем летит по-прежнему к адресатам
маршрутом, что отправителями был задан.
Смотреться в Неву и мёрзнуть – моя профессия,
и верх мастерства – дожить до бедняцкой пенсии.
Любого, которого внутренне исковеркало,
Нева отразить умеет правдивей зеркала.
А я, как назло, жива. Ни одной царапины.
И папа мой мёртв, но живы привычки папины,
а наше с тобой – не знаю, мертво ли, живо ли,
когда все негласные истины стали лживыми.
С другими легко оказалось делиться травмами,
но дом не построить и чая не выпить с травами.
Сказали, что я при жизни себе как статуя.
Что крепко стою на ногах. Но на деле падаю.
Печаль по тебе ношу, говорят, как титулы.
Я видела человека в тебе, не идола.
Бывает,