Дети войны. Борис Споров
из панциря, выглядывала из своей грубой вязаной кофты, которая до войны была ей в обтяжку) – взяла ножницы и еще раз глянула на меня поверх очков:
– В отца уродился – баран…
И щелкнули тяжелые ножницы, но даже кровью не обагрился металл. Курица так и не открыла глаза… И раскачивались тени над нашими головами от тепла, выходящего из стеклянного пузыря на лампе…
Голод взял свое: мы с сестрой умылись и сели ждать уже варившуюся курицу. Мы курицу никогда не ели, только знали, что ее едят. Бабушка поднимала крышку, и мы, как по команде, заглядывали в кастрюлю, где кувыркалось в кипящей воде сучковатое подобие курицы.
Наконец сели к столу, и нам с трудом было отрезано по части курятины. Но даже наши хищные зубки не одолели этого куриного подобия.
– Резина и кости, – хмуро проворчала бабушка, вываливая кости, обтянутые кожей, в кастрюлю…
А неделю спустя бабушка иглой уколола себе ладонь, пониже среднего пальца. Кололась она постоянно, но на этот раз ранка сначала загноилась, а потом начала нарывать. Бабушка что-то прикладывала к нарыву, завязывала ладонь, как куклу, носила ее на груди, охала и стонала от боли. Кончилось тем, что бабушку отвели в военный госпиталь, где врач разрезал ей ладонь и сделал чистку. Рана начала подживать, но средний палец на руке скрючило, и он уже никогда не разгибался. Мы жалели бабушку и изо всех сил старались помогать ей по хозяйству.
Тогда же я впервые увидел, а потом часто наблюдал из своего закутка, как играет в своей комнате моя сестра. Играла она на полу за шкафом. Игрушек у нас никаких не было, мы сами делали себе игрушки. На этот раз сестра сделала курочку Рябушку. Она взяла старый пестрый платок, перекрутила его, перевертела, завязала концы узлом, так что получились торчащие крылья и хвост, а головы не было. Сестра сажала Рябушку на отведенное ей место и начинала играть, разговаривать с курочкой, дружески и нравоучительно. «Ты моя курочка, ты моя Рябушка, голодненькая, ты есть хочешь, – обычно так начинала она, – вот я тебе хлебушка покрошу, а ты поклюй. – При этом сестра клала перед Рябушкой несколько щепоток хлеба и пока уговаривала ее поесть сама и съедала эти крохи. – Вот и поклевала, теперь ты сытая, моя Рябушка…»
Во время игры сестра все что-то делала: перекладывала свои тряпочки, переставляла коробочки – и говорила, говорила, меняя голос и тон. «А после еды почисти клювик… Ах, да у тебя головка не выросла! Тебе не больно было, правда не больно… и кровушки не было, правда не больно?.. А теперь, Рябушка, снеси яичко – не золотое, а простое. – И сестра начинала вынимать из коробочки белые круглые камешки, которые я ей и принес (на речке любые камешки можно было выбрать). – Вот, моя умница, сколько яичек снесла! А теперь садись на них и грей. И будут у нас цыплятки, пять штук. – Но цыплятки не получались, и сестра успокаивала: – Ничего, ничего, завтра погреешь лучше, и будут у нас маленькие желтые цыплятки. И будешь ты их водить, и станут они зернышки клевать и подрастать…»
Худенькая, глазастенькая, сестра много болела и вечно зябла. Даже летом в комнате она надевала широкую душегрейку, сшитую бабушкой, и тоже как черепашка высовывалась из нее. Склонит голову набок и тоненько запоет:
Баю,