Берега и волны. Николай Бойков
делиться детством.
Он поклонился сдержанно.
– Вы говорите по-русски? Откуда? – Я действительно был удивлён.
– Мир бывает теснее семьи. Мама мне говорила, по-русски. Это у нас семейное.
– Это приятно.
– Приятно, что нас познакомили ласточки, – тихо сказал он. Я подумал, что он опять прав, и что такое знакомство бывает раз в жизни.
Теперь я был в его комнате и смотрел в ночное окно – комнату наполнили шорохи сонных крыльев или мокрых летающих листьев. Или это утих дождь, и сидела над окном ласточка?.. Я почти засыпал.
Но уснуть не пришлось. Ночной дождь – это кашляющий посторонний под вашими окнами – никому не даёт покоя. Где-то плакал ребёнок. Стало понятно, что кто-то болеет или что-то случилось. Хлопали дверцы автомобиля, и урчал беспокойно двигатель – Раджеп уезжал и возвращался. Я не считал возможным выйти из комнаты, чтобы не беспокоить излишне и ждал, что он обязательно зайдёт. Он и зашёл. Вид у него был встревоженный, а просьба – неожиданной.
– Вали, я вижу, что ты не спишь. Прости, что не говорю тебе всего. В доме беда – заболел ребёнок. Пришлось их вести в больницу. Отец тоже уехал, он врач. Дорога – сам знаешь, какая. Сейчас я уеду снова. У меня к тебе необычная просьба.
– Все, что смогу, Раджеп, говори – не стесняйся.
– Просьба необычная. Посиди с мамой. Она не совсем мама. У вас говорят – святая. Молящаяся. Немного – больная. С ней нельзя молчать. Просто поговори с ней. Она не будет тогда беспокоиться, если голос не будет останавливаться. Понимаешь?
Я хотел спросить о женщинах в доме, наверное, им было бы удобнее? Но он сам пояснил:
– Она привыкла, что голос мужской… Нет, ты не понял. Бог говорит голосом мужчины, а понимает – сердцем женщины. Так считают на Востоке. Так она слышит.
– Я понял. Не волнуйся. Если надо – я ей расскажу про всю мою жизнь, от печки, как у нас говорят.
Он улыбнулся.
– Спасибо. Пойдём…
Машина опять хлопнула двумя дверцами и отъехала. Ветер шумел ветками по крыше, и дождь лил потоками. Я подложил дров в железную печь, похожую на наши буржуйки, только всю в металлических звездочках и тюльпанах. Наверное, ей было лет двадцать, а может быть, больше. Или делали её в подарок к какой-нибудь свадьбе. Сквозь узкие щели мерцал алый огонь, который шипел, потрескивал или начинал вздыхать, как живой и усталый.
Мать лежала в своём кресле-качалке. Руки её держали моток шерсти и спицы. Ноги были укрыты разноцветным одеялом. Глаза были закрыты, но она не спала, время от времени ощупывая шерсть, одеяло и огромного серого кота, настороженно меня осматривающего. Я подумал, что этот кот умеет говорить и спрашивать. Я решил не ждать, и начал первым:
– Я помню, что когда просыпался, отца уже не было дома: он всегда уходил рано. Мама что-то готовила – я уходил в школу за четыре километра. У нас была большая и горячая печь. Отец её сам перекладывал и чистил, а мама – белила. Извёстка в ведре была синей и текла по маминым рукам, оставляя