Клетка в голове. Евгений Анатольевич Орехов
– своих и сокамерников. Да и ходить при этом в туалет было необязательно
Громова оглядели трое его новых сокамерников.
– Что стоим, гости дорогие? Милости прошу, – сказал длиннющий мужик лет тридцати. Крепкого телосложения. Лежал он на верхних нарах, у окна.
«Должно быть – авторитет».
– Дружище, – продолжал длинный, – там полотенце лежит, у входа. Помоги хате – подними да брось его в раковину. Я потом постираю. Ещё пригодится.
Но Громов кое-что знал о том, что стоит делать, попадая в камеру впервые. Вытерев ноги об то самое полотенце, он прошёл вглубь помещения.
– Вот это уже ближе к истине. Я Никита Сергеевич.
– Лёшка Громов, – ответил Громов, протянув Никите руку. И сделал ошибку. С незнакомцами осужденные за руку не здороваются: мало ли кем ты являешься? Например, если поздороваешься за руку с кем-то из касты так называемых «опущенных», то сам же в опущенного и превратишься по тюремным правилам. Как ни крути, а не может один человек всё знать о такой сложной системе, как тюрьма. Никита ему, естественно, не ответил.
Пожалуй, самое страшное в тюремной жизни – необратимость. Любой твой поступок и слово всегда что-то да и значат. Всегда. Даже если ты сам и не вкладывал в него никакого скрытого смысла. Всегда найдётся тот, кто припишет к твоим действиям какой-то посыл. На воле ты можешь допустить какую-то ошибку, и тебе её простят. Или же ты можешь изменить место работы или переехать в другой город. Здесь всё не так. «Тюремный телефон» в отдельно взятой тюрьме иной раз работает даже лучше настоящего. В головах и слухах других заключённых на тебя быстро заводится подробнейшее досье, из которого ничего не вырежешь, как не старайся. И даже если сменишь одну тюрьму на другую, может всплыть человек, который расскажет другим всё о тебе. А ещё хуже – тебя вычислят. По поведению, манерам, взгляду, татуировкам. Есть очень много признаков, которые выдают человека с головой, если его читает опытный заключённый. А в таких местах, если станешь скрывать, кто ты есть на самом деле – придётся туго, когда раскусят. А раскусывают практически всегда.
– Так ты чьих будешь? – спросил Никита.
– Сергеич – не мути, – донёсся уставший, с хрипотцой, голос с соседних нар, верхних, в середине камеры. К Громову повернулся и сам его обладатель. То был старый мужик. Лет шестидесяти. У него была короткая борода, почти полностью седая, но в ней ещё проглядывали чёрные волоски. Голова серебряная, волосы зачёсаны назад, не очень длинные, с залысинами по бокам. Лицо суровое, но не старческое – почти без морщин, но со шрамами. Глаза карие. Их нельзя было назвать животными, но воровской прищур в них имелся.
«Нет – кажись, вот авторитет, раз приказывает такому лбу».
– Меня звать Зуев Виталий Максимович. Ну, так откуда ты к нам? – спросил старик.
Громов знал – ответить нужно прямо сейчас и правду. Или же он сделает хуже себе самому.
– Из Зундия.
– Да? Говоришь – зовут Громовым. А