Ступени, ведущие в бездну. Рик Янси
проведенные в его доме, я не увидел ничего ни грандиозного, ни чудесного. Зато адских огней хватало.
Все начиналось, когда я погружался в прерывистый сон. Сначала я долго скулил в полной темноте, зная, что едва я начну забываться сном, истощенный своим неизбывным горем, мне явятся родители и будут танцевать среди языков пламени, и тогда он, точно подгадав, завопит высоким, пронзительным, полным ужаса голосом:
– Уилл Генри! Уилл Генри-и-и-и!
И я выскочу из своего закутка, скачусь по лестнице в темный холл и, продирая опухшие от слез глаза, ввалюсь в его спальню.
– А вот и ты! – Чиркает спичка; вспыхивает лампа у кровати. – Что? Что ты на меня так уставился? Разве твои родители не говорили тебе, что это невежливо?
– Вам что-то нужно, сэр?
– Нужно, мне? Нет, ничего мне не нужно. А почему ты спрашиваешь? – И он тычет пальцем в стул около кровати. Я опускаюсь на него, в висках у меня бухает, голова клонится. – Что с тобой такое? Ты ужасно выглядишь. Тебе плохо? Джеймс никогда не говорил, что ты болезненный ребенок. Ты болен?
– Кажется, нет, сэр.
– Кажется? Любой дурак точно знает, болен он или нет. Сколько тебе лет, кстати?
– Почти одиннадцать, сэр.
Он хмыкает, оглядывает меня с головы до ног.
– Хм, какой-то ты мелкий.
– Зато быстрый. Я самый быстрый игрок в моей команде.
– Команде? Какой еще команде?
– По бейсболу, сэр.
– По бейсболу! Так ты любишь спорт?
– Да, сэр.
– А что ты еще любишь? Охоту?
– Нет, сэр.
– Почему же?
– Папа все обещает взять меня… – Я умолкаю, спотыкаясь об это обещание, которому не суждено сбыться. Уортроп сверлит меня взглядом, его глаза горят странным, пугающим огнем, идущим как будто из глубины его существа. Он спрашивал меня, не болен ли я, а сам похож на больного: темные круги под глазами, впалые щеки, щетина.
– Зачем ты плачешь, Уилл Генри? Думаешь, твои слезы вернут их?
Слезы без всякой пользы текли по моим щекам, сухим, как стигийские русла. Я едва сдерживался, чтобы не броситься ему на шею в надежде, что он меня утешит. В напрасной надежде. А ведь это было так просто.
Я не понимал его тогда.
Я и сейчас его не понимаю.
– Собери волю в кулак, – сказал он мне тогда строго. – Заниматься монстрологией – это не бабочек коллекционировать. Если хочешь остаться со мной, то должен привыкнуть к таким вещам. И к чему похуже тоже.
– Я останусь с вами, сэр?
Его взгляд проникал до костей; я хотел отвести глаза; я не мог их отвести.
– А чего ты хочешь?
Моя нижняя губа задрожала.
– Мне некуда больше идти.
– Не надо жалеть себя, Уилл Генри, – сказал он, человек, чья жалость к себе самому по накалу могла сравниться лишь со страстями в опере. – В науке нет места ни жалости, ни горю, ни другим сантиментам.
И мальчик ответил:
– Но я же не ученый.
На что взрослый возразил:
– А я не нянька. Итак, чего ты хочешь?
Сидеть