Театр тающих теней. Словами гения. Елена Афанасьева
в детстве казался ей волшебником – он привозил всякие диковинки, которых не было у других девочек в классе. Как те рождественские открытки – девочки-ангелы с чудесными длинными локонами, в красивых длинных платьях. И вокруг снег. А у нее бант на макушке и волосы зачесаны так, что болит голова, – распутство не подобает, особенно в церкви! – и вместо пушистого снега только ветер с дождем. Такой колкий ветер, и никакой сказки. Может, поэтому она и любила Новый год больше Рождества, что не зачесывали так туго волосы под бантом, дома можно и просто с двумя косичками.
Откуда же теперь эта тревога, эта гримаса вместо улыбки, эта боль в груди?
Днем же все было нормально. Луиш на проходной почти не в счет, к постоянному стыду за выходки мужа она уже привыкла, хотя перед новыми охранниками неудобно.
Провела утренний тракт, пила кофе, ругалась с партнером, самодовольным индюком, – вечно норовит сказать ее реплику быстрее ее самой. Костюмерша переодела ее перед вечерним эфиром, если бы не прицепила эту дурацкую бархотку, вообще все было бы хорошо. Но не в бархотке же дело. Что там еще сегодня было?
Мокрая ладонь того безликого, который со сладостным «фадистом» пришел? И второго безликого ладонь – вспомнила, что в ней задело! Указательный палец без одной фаланги.
От них тревога пошла? Нет, от них просто противно стало, не больше, как всегда становится противно от присутствия надзирателей в студии.
Тревога случилась раньше. Почему входила в студию нормально, а представляя Эйсебио, уже почти задыхалась? Что произошло за полторы минуты от гримерки до начала эфира?
Мысленно вернуться назад, оттянуть только что застегнутую бархотку от горла, поперхнуться от лака, которым костюмерша-гримерша истово поливает укладку. Скинуть вязаную кофту, в которой сидела, чтобы не войти в кадр с гусиной кожей на открытых плечах, дойти до студии, перекинуться парой реплик с еще трезвым оператором за третьей камерой, краем глаза следить за эфирным монитором, на котором заканчивается документальный фильм о Салазаре – в наступающем 1974-м ему исполнилось бы восемьдесят пять, проверить эфирную папку…
Стоп!
Вот она, тревога! Паника. Удушье!
Фильм о Салазаре.
Последние кадры – монтаж фотографий и кадров разных лет. И последних – совсем пожилого, но еще премьера, когда она сама писала тексты не выходящих в эфир выпусков новостей, созданных для единственного зрителя. И средних лет сухого строгого диктатора, которого она помнила с детства. И более молодого, вполне импозантного, но уже лидера нации, снятого еще до ее рождения…
Показалось! Не может же такого быть! Она бы знала! Показалось.
Показалось, что в кадрах Салазара в оперной ложе за спиной диктатора стоит…
– Эва! Я же просил поторопиться! – Директор, уже в пальто, идет по коридору навстречу. – Еще же доехать! Нельзя опаздывать!
– Фильм… К юбилею Салазара… – Она снова почти задыхается.
– Что фильм? Прошел. До твоего эфира. Без замечаний. Все завизировано. В аппарате