Доктор Вера. Анюта. Борис Полевой
люди?
– Как какие? Наши же, советские.
Все это произносится так обдуманно, что и у меня появляется надежда: все действительно преодолимо.
– Вы просто золото, Мария Григорьевна.
– Самоварное, – без улыбки поправляет она.
– Все вы знаете, все умеете.
– Вам бы, Вера Николаевна, мою жизнь прожить, с шестью детьми да с мужем, которого в получку от пивной хоть паровозом оттаскивай, тоже научились бы сметану из камня выжимать. Федосья вон говорит: «Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет». Споем и мы нашу песню… Прилегли бы вы малость. После бинтов небось уж и в сон клонит.
Я иду в свой угол, но лечь не удается. У входа шум, осторожные шаги, приглушенные голоса. Как-то уж механически спешу навстречу этому шуму. Мария Григорьевна опередила меня и, оказавшись первой у входа, поднимает ацетиленовую лампу.
– Тише вы! Спят же люди.
6
Первым в проеме двери появляется наш знакомый с плюшевой бородкой. В паре с высокой, крупной теткой, закутанной в темный платок, он тащит носилки. Кто на них – не видно. Он закрыт с головой пестрым стеганым одеялом, искусством набирать которые из разноцветных лоскутков славятся старые текстильщицы. Из-под одеяла видны ноги в растоптанных валенках с толстыми подошвами. Все – и носилки и люди – густо облеплены мягким снегом.
– Антифашистская погодка, – произносит плюшевая борода и, сорвав с головы шапку, принимается осторожно сбивать снег с пестрого одеяла. – Ну, начальнички, койка готова? Командуйте, куда нести.
Женщина в шали боязливо вглядывается в тьму палат, и тут я замечаю странность в ее одежде – все ей мало, узко, коротко. Руки торчат чуть не по локти, юбка не скрывает колен и так узка, что вот-вот треснет по швам. А на крупных ногах – хромовые командирские сапожки. Прошу мне посветить, приподнимаю одеяло. На носилках – пожилой человек с измученным лицом, тоже точно бы выросший из своей одежды. Он так высок, что на носилках не уместился. Ноги свисают с полотнища. Совершенно неподвижен, будто мертв, но глаза открыты и смотрят из глубины темных впадин измученно, страдальчески. Присев возле него на корточки, спрашиваю:
– Вы меня слышите?
Он закрывает глаза, и я понимаю: слышит.
– Что с вами? Что вы чувствуете?
Молчит, лишь кривая усмешка трогает угол его большого рта. Я без труда расшифровываю: неужели, мол, сами не видите?
– Что с ним произошло? Кто он? Откуда?
– Стало быть, порядок прежний? – насмешливо отвечает плюшевая борода. – Анкеточка? Возраст? Пол? Национальность? Состоял ли в других партиях? Нет ли родственников за границей?
– Он тяжело контужен, – отвечает женщина тоненьким детским голоском, таким неожиданным при ее массивной фигуре.
Теперь она сбросила шаль на плечи и оказалась молодой рыжей девицей с розовым, как у всех рыжих, лицом, густо побрызганным по лбу и переносью