Венец для королевы проклятых. Виктория Александровна Борисова
на ней платье от ворота до подола. Линна ахнула, слезы брызнули у нее из глаз… Она тщетно пыталась прикрыться обрывками одежды, а рыцарь лишь удовлетворенно хмыкнул и принялся расстегивать штаны.
На Гавера было больно смотреть. Его толстые щеки тряслись, по лицу текли слезы, но он не посмел вступиться за дочь.
– Не надо, господин… – бормотал он, – оставьте ее, умоляю вас… Я заплачу, заплачу, сколько скажете!
Трясущимися руками он развязал кошель, что всегда носил на поясе, но рыцарь лишь недобро прищурился.
– Похоже, ты вздумал торговаться со мной? Хочешь купить своими медяками? Я и так возьму, что захочу!
Вилма, которая до того стояла рядом с мужем, не смея поднять голову, вдруг страшно закричала и бросилась на насильника, пытаясь вцепиться в глаза. В первый миг он даже оторопел от неожиданности. Женщина успела оцарапать ему лицо, так что на щеке показалась кровь. Рыцарь отшвырнул ее, занес боевой топорик… Ее лицо уже превратилось в кровавое месиво, а он все продолжал наносить удары, рыча, словно зверь. Потом, насытив свой гнев, он повалил на землю дрожащую от ужаса Линну – здесь же, рядом с телом матери.
Когда всех согнали на площадь, уже рассвело, но нерадостным было утро. Солнце поднялось над горизонтом в серо-сизой туманной дымке, словно даже оно, Божье Око, не желало видеть происходящего.
Люди стояли, не смея сказать слово или пошевелиться, дабы не рассердить шеди-аваль. В этой покорности было что-то жуткое, но рыцари в черном были вполне довольны. Они весело переговаривались между собой, даже смеялись… Наконец рыжебородый – видимо, старший над остальными – выступил вперед.
– Слушайте меня, поселяне! Граф Ральхингер, презрев вассальную клятву, восстал на нашего короля. Его герб будет сломан, замок – разрушен, деревни – сожжены. Людям же – разумеется, лишь тем, кто не был замешан в подлых бесчинствах своего господина – по милости нашего короля, сохранят жизнь.
По толпе пробежал вздох облегчения. Но радоваться было рано. Рыжебородый строго глянул исподлобья, его подручные взялись за рукояти мечей – и снова стало тихо. Затаив дыхание, люди ждали решения своей судьбы.
А рыцарь продолжал:
– По крайней мере, некоторым. Они будут проданы в рабство, дабы своими трудами возместить хотя бы частично нашему милостивому повелителю тот вред, что нанес их вероломный господин.
В толпе снова раздались всхлипы, стоны и причитания – впрочем, тихие, сдавленные… Даже сейчас парализованные страхом жертвы боялись рассердить своих мучителей. Ведь рабство – это все-таки жизнь!
Но что будет с теми, кого не продать на торгу, – стариками, больными, маленькими детьми? Вопрос этот у многих застыл на устах, но произнести вслух его никто не осмелился.
И ответ не заставил себя долго ждать. Рыцари быстро, деловито и сноровисто разделили толпу – мужчин отделили от женщин, а тех, кто показался бесполезным, согнали в большой сарай. Сопротивляться никто не смел – все видели, что случилось со старой Аливель и Шератом!