Не суди. Сергей Броун
да что там говорить….» начал рассказ.
– На днях жена начальника одного нашего цеха поехала на тот берег в Ульяновск с продовольственной передачей и бельем. Несмотря на то, что это был день передач, – передачу у неё не приняли, и она вместе с другими женами арестованных начала искать пути для того, чтобы вручить мужу передачу и тем самым послать ему весточку о себе. Три окна подвала Окротдела НКВД выходили на улицу. Перед окнами все время маячил часовой. Кроме того, что окна были зарешечены, во все окна был прилажен козырек, исключающий возможность не только что – либо передать, но и что – либо видеть. То ли случайно, то ли это сделали заключенные, но край козырька от окна, выходящего на угол, был отогнут. В камере с этим козырьком и сидел начальник цеха. Две женщины, также жены арестантов, отвлекли вопросами часового, а жена н-ка цеха в это время из-за угла передала передачу мужу и от него получила пару белья и записку. Белье, особенно рубашка, было все в крови, к нему прилипли волосы и даже не то сгустки крови, не то кусочки кожи. В записке муж сообщал, что его беспрерывно истязают, заставляя писать о том, что он из контрреволюционных побуждений занимался вредительством на заводе и подготавливал крупную диверсию по взрыву завода. Причём, его заставляют дать 15–20 фамилий работников завода – участников вредительства и диверсий.
(Эта решительная и мужественная женщина, не говоря никому ни слова, оставив своих двух детей на домашнюю работницу, выехала в Москву искать правосудия. Как мне стало известно уже в Куйбышеве, эта женщина в Ульяновск не вернулась. Дети были отданы в детдом).
Закончив рассказ, Чайка сел, размяк и с безнадежным видом заявил: – Ну как же можно работать в таких условиях? Как можно выполнять план? Ведь коллектив деморализован!
В отчаянной борьбе с собой, полный сомнений, внутренне веря, что все рассказанное мне правда, приходя в отчаяние от этой правды, от правды, сокрушающей все мои представления о подлинном облике людей, призванных быть щитом революции для контрреволюционеров и стражем, охраняющим советских людей и строго соблюдающим советские законы, – я начал читать Чайке нотацию о том, что всё это быть не может, что рассказанное походит больше на фашистский застенок, а не на органы советской разведки, что, если люди не виновны, то в органах НКВД разберутся и их выпустят, что коллектив, партийное руководство и он, Чайка, растерялись и вовремя не сумели сориентироваться в обстановке и поэтому пустили производство на самотёк.
Все это я говорил без подъема, без веры, механически, под пристальным и укоризненным взглядом Чайки.
– Ну что же, тогда поезжайте на тот берег в Окротдел НКВД и поговорите с начальником Горотдела. Кстати, там сейчас идет окружная партийная конференция, на которую я впервые не избран – подчеркнул со значением Чайка – и Вы сможете поговорить и с Секретарем Окружкома, и с Секретарем Крайкома Левиным.
Полный решимости выяснить истину, уверенный в том, что мне удастся это сделать, тем более, что на партконференции присутствует мой товарищ по