Стена памяти (сборник). Энтони Дорр
промелькивает что-то затаенное – гнев? за всю жизнь отстоявшееся презрение? Не поворачивая головы, она чувствует, что оттуда – из темноты, что за окнами кухни, на нее надвигается нечто ужасное.
– Да у тебя еще и слуга! – упорствует долговязый; ей хочется его как-то унять, заставить умолкнуть. – Насчет слуги – это как посмотреть, а то тут даже и некая жертвенность проглянет. Ах, какой хороший мальчик, какой способный: говорит по-английски, хроническими болезнями не страдает, завел себе махонького негритенка, ездит каждый день на автобусе по десять миль в один конец из тауншипа в белый пригород, чтобы заваривать чаёк, поливать садик, причесывать хозяйке парики. Набивать продуктами холодильник. Подстригать бабке ногти. Гладить и складывать старушечье исподнее. Апартеид кончился, и наш прекрасный мальчик взялся за женскую работу. Святой! А услужливый-то какой! Я правильно все обрисовал?
Перед Альмой еще два яйца. Сердце у нее в груди быстро-быстро работает клапанами. Высокий черный мужчина не снял в помещении шляпу. Откуда-то у нее в сознании возникает цитата из «Острова Сокровищ»: При мысли о деньгах все их страхи исчезли. Вспыхнули глаза, шаги стали торопливее, тверже. Они думали только об одном – о богатстве, ожидающем их, о беспечной, роскошной, расточительной жизни, которую принесет им богатство.
Роджер в это время постукивает себя пальцем по виску. Его глаза – водовороты, в которые она запрещает себе смотреть. Меня здесь нет, думает Альма.
– А можно ведь глянуть и иначе, попробуем? – продолжает свой трындеж долговязый. – Слуге дорога открыта всюду – в ворота, в дверь, он смотрит, как ты еле волочишь ноги, слоняется поодаль, но так, чтобы немножечко попасть и в твою память. Тоже ведь ждет наследства, а как же. Пальчик-то совал небось в кубышку. Он тоже сосиски ест – или нет? И счета твои, наверное, он оплачивает. Знает, какие деньги ты тратишь на этого своего эскулапа.
– Замолчи, – говорит Альма. А сама думает: меня тут нет. Меня вообще нигде нет.
– Этому мальчишке я сделал то же, что ты себе, – продолжает долговязый. – Вот я уверен: ты даже не понимаешь, чего мне это стоило. Я нашел его в парке «Компаниз гарден», и кто он был тогда? Какой-то просто сирота, беспамятный, бездомный. Я заплатил за операцию. Кормил его, заботился. Забрал к себе. Теперь содержу, слежу за его здоровьем. Он у меня гуляет где хочет.
Фары случайной машины, отфильтрованные листвой, вдруг прочесали двор. Страх у Альмы стоит уже в горле. Свет фар меркнет. По дому гуляет ветер.
– А ну-ка замолчи, – пытается приказать она.
– А ты ешь, ешь, – говорит Роджер. – Ты ешь, я замолчу, а мальчишка наверху найдет то, что мне нужно, и тогда можешь идти хоть на тот свет, и покойся там себе с миром.
Она дергается, моргает. На мгновение мужчина в ее кухне трансформируется в какого-то демона – властный, неистовый, с каменным лицом смотрит на нее сверху вниз. И машет, машет своими