Холоп-ополченец. Татьяна Богданович
месяц, бросая на землю неясный, бледный свет, чуть-чуть рассеивавший тьму в горнице.
Михайла нетерпеливо ждал. В груди у него что-то колотилось, и руки холодели. Через минуту он встал и подошел к двери. Сидеть он не мог. Он даже приложил к двери ухо, чтобы лучше услышать, если скрипнут ступени. Ему казалось, что прошло очень много времени. Все было тихо, даже храпа больше не слышно было. Лестница не скрипела. И вдруг что-то зашуршало около самого его уха, как будто отодвинулась задвижка. Он поднял голову и весь насторожился. Дверь тихонько приотворилась, и в щели мелькнул белый платочек.
«Марфуша!» Михайла протянул руки. В груди у него так захолонуло, что даже больно стало, и горло сжало, слова не сказать.
Марфуша беззвучно скользнула в горницу и тихо затворила за собой дверь.
– Матушка-то заперла дверь снаружи, – шепнула она. – Тебе бы и не выйти, кабы не я.
– Солнышко мое! – пробормотал Михайла, пытаясь обхватить ее руками.
Но она спокойно отвела его руки и сказала тихонько:
– Не трожь, Мишенька. Разве я для того? Поговорить надо.
Михайла послушно опустил руки и сел на лавку. Марфуша села рядом.
– Не ждала я тебя так скоро, Мишенька. Думала, по снегу приедешь. А сказать много надо.
– Марфуша, одно скажи, – заговорил тихим, прерывающимся голосом Михайла. – Не забыла? Замуж не отдают?
– Что ты, Мишенька. Мое слово верное. Сказала, не пойду за другого, стало быть, и не спрашивай. Да у нас, Мишенька, нонче и свадеб-то не играют. Какое время-то!
– А по весне ты с отцом про меня не говорила, Марфуша? Помнишь, сбиралась.
Марфуша низко опустила голову и стала теребить руками сарафан.
– Говорила, – прошептала она чуть слышно. – Тятенька-то ничего. Он тебя любит. Сам знаешь. А вот, что холоп ты… – произнесла она с усилием.
Михайлу как ножом полоснули слова Марфуши. Самому ему непереносно было, что холоп он, только и думал, как бы выкупиться… Но чтоб Марфуша попрекнула… Знала ж и раньше она, а как глядела-то на него в прошедшем году, что говорила… Правда, много-то говорить им не приходилось. Нонче в первый раз.
Марфуша заметила, что Михайла сразу потемнел весь. Она ласково дотронулась до его руки дрожавшими пальцами.
– Я-то готова с тобой и князю служить, – прошептала она.
Но Михайла не сразу отошел, в груди у него что-то ныло, и слезы обиды жгли глаза.
Марфуша ближе подвинулась к нему и, ласково заглядывая ему в глаза, заговорила:
– Тятенька-то по себе ничего, да он сильно Козьмы Миныча боится. Старший он. И сказать-то ему тятенька опасается. Нипочем не позволит. Нравный он. Он ноне староста. Все до него с почетом. Он уж тятеньке говорил: «Марфуша де невеста. Из нашего, мол, дома и сын боярский возьмет, не то что служилый. Я де и приданого от себя прибавлю, как у меня дочерей нет». Тятенька – спасибо ему – сказал: «Молода еще Марфуша у нас. Жалко де. Может, годик еще погодим». А ты говоришь, через пять годов лишь выкупишься на волю. С ним, с дяденькой-то, без того и не поговоришь.